При чем тут, вы скажете, старик? Да, в общем-то, ни при чем. Просто я уже привык к нему. Он стал такой же частью антуража, какой, например, является никогда не работавший фонтан в нашем дворе, глупый пекинес Чип, отвратительно тявкающий незрелым фальцетом и пытающийся тяпнуть меня за ногу. Как девочки, извечно играющие в бадминтон, или пьяный сосед со второго этажа со всегдашним вопросом, не имеющим никакого отношения к чему бы то ни было, например: «А где ты берешь столько мусора?»
Но удивительная вещь! Если бы что-то случилось с соседом со второго этажа, я бы, наверное, и не заметил его отсутствия, хотя никогда нельзя утверждать что-нибудь наверняка; а вот как пропал старик – мне сразу стало его не хватать.
И вот однажды, вынося в очередной раз мусор, я увидел в давно не мытом окне бельэтажа его лицо, которое, как мне показалось, звало на помощь. Я подошел поближе и заметил, что старик стучит по стеклу рукой, подзывая меня. Он показывал длинным узловатым пальцем в сторону парадного, и я пошел на зов.
Дверь квартиры оказалась открытой, и я очутился в темной с затерявшимся выключателем прихожей, где так и не сумел зажечь свет. Я прошел длинным (не менее десяти метров) коридором, в котором стоял приторный, с еле заметным намеком на тухлятинку запах петербургской коммунальной квартиры.
Я ошибся вначале дверью и оказался в комнате, странно напоминающей гримерку вышедшего на пенсию актера. Обилие фотографий на стенах, какой-то предмет туалета из перьев на трюмо с треснувшим зеркалом, бедность. На хриплый голос, что с равной вероятностью мог принадлежать как старухе, так и старику: «Вы к кому?» – я ответил: «Простите, ошибся».
Следующая дверь была приоткрыта, и я не стучась вошел. На кровати лежал осунувшийся старик. Похоже, он спал, и я опешил: ведь он только что звал меня, – мне не верилось, что можно заснуть так быстро.
Дыхание его было тяжело и скоро. Он, по-видимому, был болен, мне стало жаль его, и это оказалась не просто жалость. Эта жалость вмещала в себя вереницу различных маленьких жалостей, но, сплетаясь, все они образовывали огромный бесформенный ком, в котором терялась индивидуальность каждой отдельно взятой, но проявлялось настроение одной, огромной. Мне было жаль, что старик уже так стар, и что вот он не только стар, но и болен, и что некому за ним сейчас ухаживать, и что жить ему осталось недолго, и что комната у него такая бедная, и что солнце сюда вряд ли когда заглядывает, и так далее, и так далее.
Старость вообще унизительна и жалка сама по себе; сейчас же я чувствовал это особенно остро. Я представил, что доживу до таких лет и точно так же буду болеть, всякий раз без надежды на скорое выздоровление, а наоборот, со страхом, что выздороветь уже не удастся никогда, и с каждой последующей болезнью страх этот будет становиться все острее и острее. Даже представить такое оказалось страшно.
Окно было прикрыто дешевой износившейся занавесочкой. Старый сервант с пятью непарными рюмками, остатками симпатичного сервиза и фарфоровым голубем внутри. Скособоченный ободранный шкаф, пара не