Постепенно у Елены Ревницкой проявилась странная привычка греметь посудой; как-то накрывая на стол, она вдруг загремела ею так, что из кухни ее стало слышно по всей квартире. Если напрямую спрашивать уже было нельзя, то ему стали намекать, напоминать, посылать сигналы. Отчаянно и громко звенящая своей пустотой, не наполненностью посуда – апогей, вершина этого бытового символизма. Он должен был или оглохнуть или, завыв от прослушивания этих нищенских симфоний безденежья, уже даже не ответить на проклятый вопрос, а сделать так, чтобы ему его более не задавали, то есть пойти и найти деньги, а как – не имело значения. Или пойти и выбить свою зарплату, или раскурочить, вынести чего-нибудь ценное, дорогостоящее с предприятия, как множество других «несунов», и продать на блошином рынке, или ограбить вечером прохожего, или сменить наконец-то работу, но прекратить спокойно смотреть, как давятся каждый вечер дешевыми, промерзлыми овощами с рынка его жена и дочь. Вот-вот она бы уже и сама без его разрешения и без предупреждения согласилась бы на авантюрную подработку, рискнула бы всем, поэтому он и стал ей врать, что он, мол, устроился, вскоре будет получка, будет-будет, не за горами, обещали, и в подтверждение, что где-то подрабатывает, почти перестал бывать дома.
Под вечер на аллее у соседней улицы черные стволы деревьев растворяются в сумерках и кажется, что над тротуаром зависли шары из трепещущих кленовых листьев, одна из скамеек в тени густой кроны и стала его обычной остановкой между работой и домом. В просвете между зданиями были хорошо видны окна кухни и гостиной. Выдавая себя только красным огоньком папиросы у лица, он дожидался здесь, пока не погаснет сначала квадрат кухонного окна, а потом и телевизор перестанет сиреневыми бликами освещать застекленный балкон. Пробирался, как вор с надвинутым воротником и надвинутой на глаза кепкой, напрямик, перепрыгивая заборы, в подъезде на носочках перескакивал ступеньки, но все шло насмарку, когда ключ оказывался в замочной скважине. Вот если бы купить новый, не скрипучий, а этот смазывай, не смазывай, – все равно, что меч проворачиваешь в сердце латного рыцаря, пробив доспехи. Но на новый замок, как и на многое другое, не было денег. Однажды, правда, он наткнулся на кем-то оброненное портмоне и принес ей все оттуда, выдав за получку, но больше такого счастливого случая не было.
Ночные трели соловья, рассыпанное ожерелье на черной ткани над головой, сверчки в травяной волне за спиной. Рубашка с коротким рукавом переставала согревать только далеко за полночь. Шли дни, в шевелюре клена становилось больше седых волос, затем и вовсе исполинский