то не так и много чего изменилось. Он как пропадал целыми днями, так и продолжил пропадать, возвращаясь только переночевать, да и то часто отсыпался днем, ни с кем не сталкиваясь, а на ночь уходил. Если карманы не пусты, то быстро, ох уж как быстро перестаешь быть одиноким, раззнакомишься, найдутся собеседники, готовые подхватить какие угодно темы, собутыльники, разбирающиеся как в марках вина, так и не брезгающие пить с горла медицинский спирт, помощники в выборе блюд и закусок, слушатели любого твоего пьяного бреда. Елена, жена, молча забирала из-под тарелок, ботинок, банок, пачек сигарет привезенные после очередного перегона денежки, ни спасибо, ни просьбы добавить, молча все. Каждый раз, когда он вынимал из карманов и выкладывал на стол эти бумажки, его так качало из стороны в сторону, что он во избежание чего, чтобы не заштромило вмиг с ним и всю квартиру и не несло абы куда кровно заработанные, обязательно подпирал их сверху. Подпирал, подпирал, а не придавливал, мир-то вверх тормашками был или намеревался сию же секунду опрокинуться. Никогда он больше не являлся сразу после приезда, с пылу с жару после погони. Шел со всей гурьбой водил отмечать. Сначала он за ними плелся, отнекиваясь, а потом уже первый бежал. За своим наркозом и амнезией. Пил, ел, угощал всех, танцевал то гопак, то яблочко, успевая на лету, в прыжке – «пей-до-дна, пей-до-дна!», – поражал своей ловкостью. К нему подсаживались на коленки, проводили бархатными пальчиками по его щеке, вороша трехдевную щетину алыми коготками, но он был здесь не для утех, у него дома ведь есть, дома ведь ждет – не дождется та, именно та самая, которую до гробовой доски, в горе и в радости… А она как-то ему: «Ты пьян, от тебя несет… и не только водкой, а еще и бабами, шлюхами!» – «Я? Я ни-ни. Я твой. Твой, – и в оголенную грудь, стянув рубашку, балансируя, шатаясь над кроватью, – Я тебе предан, моя Дездемона, моя Дульсинеичка….» – и он потянулся к ее губкам, щечкам, женушки своей грозной, ревнивой и ненаглядной. А она тут же свой норов выказала, обнажила свои корни, не надо и никаких разысканий родословного древа, и так понятно, что эта смуглость ее, горделивый профиль, за которые и остановился на ней, восточного, горского происхождения, хоть и за девичьей ее фамилией, слишком-преслишком русской, более того провиложско-среднерусской, скрыто все это было, прорычала: «Не тронь меня. Не прикасайся ко мне больше! Иначе… Слышишь? Иначе, как отрубишься, я пойду на кухню возьму нож и тебя… на диван пшел, на диван!» Он вылупился, руки все еще мельтешили, сами собой произвольно двигались, запутавшись в рукавах, помигал, помигал и отступил. С того дня он стал спать на диване.
IX
Мальчишечий голос, треснувший, задыхающийся, что произнес нелепость, что так точно все осветила, словно вспышка, Ревницкий слышать не мог, потому что был в дороге, как всегда. Ему подробно через несколько дней все рассказывала жена, с которой они от переживаний, наблюдая горе у друзей и соседей, на какое-то время помирились. Елена призналась ему, что она так хотела тогда же взять за руку мальчика и увести куда-то, а там начать длинный разговор,
