Тем не менее они ее поняли. С писком и визгом эти ублюдочные создания, растолкав друг друга, расступились, предоставив чужеземцам какое-то ритуально предписанное пространство. Потом, когда к толпе присоединилось еще больше увечных душ, каким-то чудом они все равно соблюдали очерченный Сервой невидимый периметр. За какую-то стражу вокруг скопилась такая масса низкорослых уродцев, что зажженный Сервой магический свет уже не мог добраться до края сборища. И тем эмвама, кто обретался во тьме, явившиеся на порог Обители люди казались, должно быть, не просто ярко освещенными фигурами, но чем-то бо́льшим – какими-то образами, священными архетипами, и поэтому они предпочитали оставаться на месте, не напирая на своих убогих сородичей.
Однако более всего беспокоила нутро Сорвила вонь, во всех своих оттенках человеческая, ничем не отличавшаяся от создаваемой мужами Ордалии на марше: временами земная и почти что благая, на краю кисловатая и сладкая, временами смолистая, отдающая запахом немытых подмышек, слишком густая на вкус. Если бы эмвама пахли как-нибудь по-другому, к примеру, лесным мхом, дохлыми змеями или нечищеным стойлом, он мог бы видеть в этой многоликой толпе нечто, присущее именно их форме, нечто, принадлежащее сущности, во всем отличной от его собственной. Однако их вонь, словно плотницкий отвес, указывала на то, что они представляют собой: уродливых выродков, наделенных выкаченными глазами, кривыми спинами, обезьяньими черепами. Ужас его в известной мере восходил к ужасу отца, которому показали урода-сына.
Он никак не мог скрыть свое отвращение.
– Представь себе разницу между коровой, – в какой-то момент обратилась к нему Серва, – и владыкой равнины, лосем.
Он сразу понял смысл ее слов, ибо в эмвама было заметно нечто бычье и неустрашимое, скучная жесткость рожденных служить безжалостным господам.
– Скорее между собаками и волками, – отозвался Моэнгхус, в шутку погрозивший неведомо кому кулаком и расхохотавшийся при виде паники, которую его тень вызвала среди карликов.
Сорвил глянул на захватывающую дух картину – стены Иштеребинта, поднимавшиеся над ним впереди и по бокам, – и был удивлен собственным гневом. Старые гиргалльские жрецы в Храме всегда указывали на мирскую злобу как на качество, достойное не сожаления, а прославления. «Чистые руки