Намерения, обещания, угрозы. Произнесенные шепотом, они придавали силу сердцу.
И пусть никто не слышит. Никто, кроме Богини.
Отпусти им, Матерь. Даруй их мне.
Стыд – великая сила. Еще пребывая в чреве, мы ежимся под яростным взглядом отца, стараемся избежать полного ужаса взгляда матери. Еще до первого вздоха, первого писка мы знаем насмешки, от которых будем бежать, знаем алхимию более тонкого осмеяния, и тот образ, в каком оно обитает в нас, в нашей плоти, в виде пузыриков отчаяния, превращающих в пену наше сердце, наши конечности. Боль можно удержать зубами, ярость – во лбу, в глазах, но позор занимает нас целиком, наполняя собой нашу съежившуюся кожу.
Ослабляя своим пробуждением.
Отчасти стоявшая перед Сорвилом дилемма крылась в промежутках между магическими прыжками, в том, как часто он обнаруживал, что наблюдает за Сервой, пока она дремала, чтобы восстановить силы. Во время сна она становилась другой, бормотала от страха, кряхтела от усталости, вскрикивала от темного ужаса. Эскелес так же нес в себе проклятие Снов, так же бесконечно страдал, когда спал. Однако, пробудившись, он никогда не выглядел столь же безмятежно, как Серва. Его ночные горести ни в коем случае не противоречили озаренной солнцем человечности. Сорвил не мог слышать всхлипывания и рыдания Сервы, без того чтобы не проглотить комок в горле.
Когда она спала, казалось, что он видит ее такой, какой она могла бы быть, если отбросить вуали, сотканные ее дарованиями и статусом. Видит, какой она станет, когда он будет силен, а она слаба.
После того как она проснулась, они совершили последний магический прыжок со склонов Дэмуа на холм, похожий на чудовищный каменный пень или столп, обрубленный у основания. Прогалины заплетал плющ. Ветви огромных дубов и вязов казались стропилами, поддерживавшими полумрак, корни их разделяли каменные блоки. Заросли мха чавкали под ногами. Корни слоновьими хоботами пересекали рытвины, заросшие кольцами сладкого мха. В воздухе стоял приторный запах гнили. Рассеянный свет наполняли прожилки теней, словно отражавшихся от неспокойных вод.
– Я не помню этого места, – сказала шедшая первой Серва.
– Наконец-то, – проворчал Моэнгхус, – мы получим возможность насладиться смертью и гибелью без нотаций.
Птичья песнь звучала над зелеными высотами. Сорвил прищурился: сквозь полог листвы пробилось солнце.
– Нелюди старее старых, – обратилась Серва к сырой низине. – И, клянусь, даже они забыли…
– Но сделались ли они от этого счастливы? – вопросил ее брат. – Или просто до сих пор пребывают в растерянности?
Ветвящаяся тень, похожая на толстую черную жилу, потянулась от его груди на лицо. Солнечный свет рассыпался тысячью белых кружков на краю его нимилевых лат. Сорвил успел заметить, что имперский принц часто бывал таким до того, как погрузился в нынешнюю меланхолию. Беззаботным, саркастичным – словно человек, возвращающийся к какому-то презренному делу.
Серва