Когда больному что – то понадобилось, он стучал по трубе отопления, проходившей рядом с постелью, и один из нас тут же шёл в его комнату. За полгода реакция на звуки обострилась до предела. Малейший шорох выводил из равновесия. Казалось, у этого наваждения нет конца. Давали о себе знать бессонные ночи. Не хотелось есть. Не хотелось ничего, кроме тишины и покоя. Шорох, стук, снова стук. В доме постоянно горел свет, спали по очереди, урывками. Как такое выдержать? И где набраться сил, которые убывают с каждым днём.
Иногда напряжение спадало. Я парила в невесомости где – то очень далеко, и мне не до чего не было дела. Сон давно перестал быть сном. Стоило закрыть глаза, я тут же погружалась в темноту. Она постепенно окутывала и растворяла в себе, забирая тревоги, страхи, переживания. Она дарила покой. Но принять её дар я не могла. Становилось страшно, что если в один прекрасный миг она растворит меня полностью, и я не смогу вернуться назад. Вернуться откуда? Сон? Нет, это какая – то другая, незнакомая реальность. И от одной мысли о чем – то потустороннем, сковывал страх. Я старалась отстраниться.
Следующие две недели походили на ад. Мы медленно погружались в атмосферу отчаяния и безысходности. Сутки тянулись не по – земному долго… В середине января отец походил на живой труп. Кости, обтянутые кожей, впавшие глаза. Еле – еле шевелил губами. Временами впадал в забытьё – крепко засыпал. Вечером он очнулся и привычно постучал по трубе. Тихо, едва слышно. Я побежала в комнату, подошла поближе и, как обычно, спросила: – Хочешь пить? – кивнул. Напоила, он прокашлялся и спросил:
– Мы получили деньги? Пенсию и доплату? – Мыслил ясно и чётко, словно просчитывал в уме какие – то варианты. Я успокоила: переживать не о чем, всё выплатили. Он закрыл глаза и ушёл в себя. Попросил выключить телевизор и не включать радио. Хочет тишины. Голос стал сиплым и слабым. В течение дня говорил так тихо, что приходилось близко наклоняться, чтобы расслышать. Ночью в комнате постоянно горела настольная лампа. Он стал бояться темноты.
Утром следующего дня перестал говорить. Совсем. Пытался как – то выдавить из себя слова, но не мог. И он просто смотрел на меня. В глазах детская беспомощность. От ужаса по телу пробежал ледяной озноб. Что делать? Ведь он ещё жив.
– Па, ты слышишь меня? Если слышишь и понимаешь, то просто закрывай и открывай глаза, когда я спрашиваю тебя. Не спеши. Потихоньку.
– Ты хочешь пить? – он закрыл и открыл глаза.
– Хорошо, не волнуйся, я понимаю тебя.
Он пил с такой жадностью, будто несколько дней провёл в безводной пустыне. Но напиться толком не мог. В глазах всё та же детская беспомощность. Ни злости, ни отчаяния, ничего, кроме боли.
– У тебя болит живот? Сильно? – Он снова закрыл и открыл глаза.
– Я сделаю тебе массаж и дам лекарства, станет легче.
Когда