Днем, пока старшие на добычу в лес ушли, Петюня пробрался в амбар и умыкнул зерна. Пошел на борозду, где подальше от ограды, сыпанул, накрыл, воды плюхнул.
Отец за самоуправство выпорол, конечно, но не зло. Поутру приволокли из лесу туесок осклизлых грибов и вялой крапивы – поэтому в семье воцарилось благодушие.
– А все равно пойду ночью, – обиженно заявил Петюня, потирая полосатую от багровых следов задницу.
– Иди, – горько вздохнув, ответила мать, – хоть что делай, только не таскай больше кули чужие в дом!
Отец глянул на нее остро, но смолчал. Кража и ему на душу не легла, а вот снедь в кишки легла охотно. Все одно во греху живут, глядишь – перед смертью отмолят. И себя, и Петюню.
А ночь ненастная выдалась.
Ветер налетел с Рипейских гор, приволок морось. Туман шлепнулся в низовья, густой, как кисель из овса.
Мок, мерз, трясся голодный Петюня под кожушком. Страхом не согреешься, брюхо не набьешь. А ночью его только страхом и потчевали.
Выкатила из тумана телега. Скрипела, стонала досками трухлявыми. Петюня привстал, протер рукавом зенки. Не приснилось. И вправду телега.
В сбруе – четверо голопятых. У одного широкий, золотом шитый пояс, за который пистолет заткнут. Остальные в чем мать родила, красные от лобызаний батога. Правил телегой кривоногий цыган.
Возница бросил поводья, свистнул, гаркнул, снял шляпу. Из-под облака курчавых волос выглянули серебряные рога. Не врала молва – бес.
Свисту ответили воем, рыком и рокотом. Из темноты потянулась лють такая, что Петюня насилу в штаны не наделал.
Висельник с петлей на шее. Крылатая собака с человечьей мордой. Мерзость в цепях ржавых. Жирная баба, сидящая на плечах черного карла с зашитым ртом. Все собрались у бугорка, который Петюня насыпал.
Цыган свистнул снова, махнул батогом. Баба соскочила с черномордого, задрала подол и уселась над пашней.
– Золото, золото бежит! – крикнул кучер.
Ему ответили хохотом, свистом и клацаньем зубов.
Потом все, будто в дурном хороводе, принялись скакать по отравленной бороне, сморкаясь и харкая. Пополз над полем смрад, закипела бурой пеной земля, вспучилась.
Петюня от страха взвыл, дал деру.
Влетел за ограду, запер ворота и до самого утра боялся из скирды кислой соломы показать нос. Слыша шум, летевший со стороны пашни, неряшливо молился.
Утром ел холодное варево, мрачно смотрел на красный угол, словно искал там ответы. Не найдя, покосился на Маковку.
– Видал? – В больших зеленых глазах сестры застыло любопытство.
– Видал.
– И что?
– А ничего.
– Так зачем на пашню ходишь? – удивилась Маковка.
– Прогнать хотел поганых, – стыдливо ответил Петюня. – А куда супротив бесов – да с ломиком переть? Вот будь у меня обрез Митькин…
Ни обреза, ни самого Митрия не было дома без малого год.
Ушел старший, ища лучшей доли. Оставил жену, в лоно которой так и не смог заронить