Меня терзающих кнутами,
Мой господин тогда сказал.
Что будет золотом оплачен,
Отныне мой нелёгкий труд,
И я мечтою был охвачен,
Я позабыл вино и блуд,
Копивший золото, купивший,
Свою свободу, но сосуд
Что моим телом назывался,
Покрытый шрамами, клеймом,
Я первый был, я улыбался,
Свободен снова, этим ртом,
Свободы воздух пожирая,
И ставший множеству врагом.
Былым хозяевам не равный,
И взор презрения узрел,
Удар иной был самый главный,
Рабы и братья, ты посмел,
Покинуть общество! Ты чуждый!
От слов я их тогда хладел.
Они предателем считали,
Но я трудом своим обрёл!
Но что им мелкие детали,
Посмевший выше стать, я шёл,
Был чужаком двум граням мира,
И путь тот духу был тяжёл.
И тем, что дальше не гордился,
Но что осталось мне тогда?
С презреньем, злобою смирился,
Не кнут противник, но стыда,
Мне прививали ощущенье,
И так прошествуют года.
Каирм добавили мне имя,
Чтоб каждый помнил обо мне,
Насмешка эта нестерпима,
И каждой чуждый стороне,
Меж двух фронтов я оказался,
И горе вновь топил в вине.
И только после озаренье,
Что даже цепи если снять,
То это рабское мышленье,
Из наших мыслей не изъять,
И не свободы мы хотели.
Рабов и плети рукоять».
– «История Раба». Каирм-Норн.
Haal Mirn, railen Ist Mar.
У сути времени границы,
Где даже Смерти Бледный Конь,
Ступить не смеет, даже птицы,
Встречая солнечный огонь,
Ниц упадут в песок безбрежный,
Проклятьем вечности сожжён.
Бархан песчаный, неизменный,
В пейзаже мёртвом и пустом,
Там дверь из камня, и священный,
И век сам кажется там сном,
Бессмертный узник размышляет:
«Быть ли бессмертию грехом?»
Века лишь числа и названья,
Для потерявшего им счёт,
И не достоин год вниманья,
Во мраке вечности живёт,
И четырёх лишь стен касанья,
И Смерть, спасенье, не придёт.
«Есть неизменное теченье,
Что называю жизнью я,
Лишь бесконечное мгновенье,
Что словно замерло, моя,
Судьба не знает перемены,
И участь бренная, сия
Уж мой рассудок не пугает,
И неба цвет я пусть забыл,
Но это дух мой не терзает,
Себе я странное открыл,
Я тем смирение познавший,
И для себя я всё решил.
Я не стремлюсь познать иное,
Мне столь привычная тюрьма,
Смирился я, и всё земное,
Мне заменяет эта тьма,
Я узник