У моей мамы под влиянием всех этих свалившихся на нее несчастий случилось как бы легкое помешательство. Дни напролет она проводила в магазине, а в свободные минуты бежала в костел. Времени на меня у нее оставалось немного, да и кажется, она и не хотела слишком много мне его уделять. Лишь вечерами, поставив свечку к изголовью неудобной дубовой кровати, так чтобы ее свет падал прямо на открытые страницы, она ложилась рядом со мной и допоздна читала мне книги – книги серьезные, не предназначенные для детского возраста, однако невероятно развивающие мое воображение.
Не «Красная Шапочка», не «Золушка», не «Ясь и Малгося»11, не «Бедный и богатый»12 вспоминаются мне из раннего детства, а мрачные строфы, оставившие глубокий след в мыслях и душе ребенка.
Беда стряслась нежданно
Убила пани пана,
В лесной зарыла чаще
Над речкою журчащей…
…
Вся в брызгах крови алой
Мужеубийца встала,
Бежит, по рощам рыщет,
По склонам и по долам.
Стемнело. Ветер свищет
Во мраке невеселом.
Прокаркал ворон в ухо,
Заухал филин глухо.13
Или же:
Стиснуты зубы, опущены веки,
Сердце не бьется, оледенело;
Здесь он еще и не здесь уж на веки!
Кто он? Он – мертвое тело.14
Рассказывала мне мама также историю нашей несчастной родины, учила любви к ней и к католической церкви, которая в те времена была единственным столпом польского духа. Не под колыбельные песни она меня укладывала спать, а под Песнь Барских конфедератов15:
С королями не будем в союзе мы жить,
И не склонимся пред тиранией,
Мы Христу присягнули и будем служить
Деве Марии.
Помню я также и чудесную лирическую песню о Богородице:
Славьтесь, майские луга,
Родники, долины,
И тенистые леса,
Горные вершины,
И журчание ручьёв,
Птиц весенних пенье,
Матерь Божья, всё Твоё
То благословенье!
Когда мне исполнилось три года, мать велела сшить для меня маленький стихарь и в одно воскресное утро привела меня в ризницу собора Святого Духа с просьбой, чтобы приняли меня там в качестве министранта16. Пожилой, полноватый и седой как лунь, ксендз Кассецкий с сомнением посмотрел на меня и условно допустил до алтаря, где я с превеликим усердием простоял на коленях всю службу, несмотря на слабые ноги, которые то и дело подкашивались подо мной. При этом я решительно сопротивлялся сестре милосердия, пытавшейся усадить меня на ступеньки алтаря. Так началось моё служение, поначалу