Великие княжны были нашими идолами. Что бы они ни делали, все нам казалось совершенным. Они могли играть с нами в мяч или ленту, танцевать с будущими выпускницами, которым не досталось кавалера на рождественском балу, или же, повинуясь неясному порыву, обнять особенно маленькую девочку. Мы жадно впитывали каждое их слово, каждый жест. Откуда-то разузнали их домашние прозвища, Олле и Адини, и с тех пор меж собой называли княжон только так. Частенько мы просили наших родичей принести нам старые газеты, что было разрешено, но вызывало крайнее неудовольствие классных дам, и затем выискивали заметки о княжнах. Эти короткие упоминания вырезались и вклеивались в особые памятные альбомы, вести которые было славной традицией институток.
Однако, к моему великому сожалению, наше глубокое почитание княжон было отравлено соперничеством и ревностью. Не знаю, как относились к великим княжнам старшие ученицы, знавшие их более коротко, нежели мы, но в нашем классе предпочитали Адини.
Помню, после нашего первого бала в 1840 году Леля, тогда еще крепко державшая свои позиции, собрала девочек вокруг своей постели и, взволнованная, с разметанными по спине белокурыми локонами, шептала:
– А Александра-то Николаевна – сущий ангел!
Возбужденный гул вторил ей. Тогда я осмелилась возразить, что больше мне приглянулась Ольга Николаевна, за что была подвергнута насмешкам и щипкам.
Возможно, есть вина Лели в том, о чем я расскажу ниже, но я не хочу показаться предвзятой, подверженной влиянию старых детских обид. Я склонна объяснять наше безумие скорее общей глупостью, вызванной отсутствием житейского опыта и знаний о внешнем мире.
Мои одноклассницы сочли Адини такой же, как они сами, – наивной и восторженной. Трудно их упрекать за то, что они с готовностью поддались сладкой иллюзии. Младшая великая княжна и впрямь держала себя более вольно, нежели старшая, никогда, впрочем, не выходя за рамки приличий. Всюду, где бы она ни появлялась, Адини стремилась посеять радость. Она заразительно смеялась, хвалила нас за наши маленькие достижения охотнее императрицы, и улыбка не слетала с ее уст, когда она находилась среди нас, маленьких.
Неудивительно, что рядом с Адини Олле казалась нам ее холодной противоположностью. Меня же она гипнотизировала. Приветливая, но скрытная, она предпочитала хранить молчание. Я вся вздрагивала, когда в лихом веселье бала выхватывала вдруг ее спокойное, бледное лицо. Олле чем-то смутно напоминала мне мою Зину, особенно после смерти последней, о чем подробнее расскажу далее… Должно быть, сие объясняется тем, что стены казенного заведения были слишком тесны для нее, как для Зины и даже для меня самой. Когда Олле оглядывала меня, мне мерещилось, что она пронзала меня насквозь своими светлыми глазами.
К 1842 году любовь к Адини среди институток переросла в настоящую ненависть