– Почему? – вяло спросила Ирочка. Уже ушла в свою раковину.
– В Михайловском охраны понаставили, в Голландии вообще музей под открытым небом устроили. Мало, что ли, у нас зрелищ? Ж-жесть!
Ира брела дальше по нежелающему остывать асфальту.
Сейчас там, на Шестой Советской, одному человеку станет плохо. Он вспомнит о пропущенной инъекции, попытается встать с постели. Это ему удастся с трудом. Шатаясь, хватаясь обеими руками за спинку стула и стол, он доберется до подоконника и обнаружит упаковку, в которой не найдет ни одной ампулы. Упадет обратно на подушки и примется лихорадочно соображать, где же они, эти чертовы ампулы. Обшарит прикроватную тумбочку в поисках других лекарств, которые могли бы ему помочь. Ну, хотя бы унять это гадкое, невыносимое жжение в груди. И, самое страшное, нигде не будет видно телефона. Потом, отдышавшись, он снова встанет, у него непременно закружится голова, задвоится в глазах, но он обязательно дотянет до буфета – однако там окажутся только шприцы, бинты и стерильные марлевые повязки. И тогда он, как раненый зверь, заметается по комнате, сшибая с ног стулья, табурет, опрокидывая пирамиды с одноразовыми пеленками, бельем – в поисках мобильника. Он будет мечтать о глотке воды, но ведь всю воду из кувшина на тумбочке он уже выпил, когда лежал на подушках со «Спорт-Экспрессом», когда его просто немного подташнивало, как всегда по вечерам, и слегка темнело в глазах – пустяк. А когда все-таки найдет телефон – аппарат вежливо сообщит ему, что «услуги по данному номеру временно приостановлены». И выполнить последнее действие – вспомнить короткий номер вызова «скорой» со своего оператора, набрать эти три цифры, дождаться ответа и заговорить – он будет уже не в состоянии…
Ничего удивительного. Он предал – предали его. Пусть, пусть оторвется от своих кроссвордов, газет и прочей жвачки, которой он пробавляется в своем последнем зале ожидания – только чтобы не думать, только чтобы не бояться! Нет, пусть подумает напоследок, если получится. Может, вспомнит мать – ту, которую Ира никогда не знала, но которую знал он – которая понятия не имела, где суд, а где прокуратура, которой не было никакого дела до сергеев александровичей, дяди коли, дяди вали, дяди олега, дяди сережи…
Но она брела дальше по городу и потихоньку постигала то, что сделала. Гаденькая шутка? Очередная ее фантазия? Нет, там, в эти минуты, на Шестой Советской, из-за Ирочки и для Ирочки умирал человек.
Этот человек возил ее на санках, и она до сих пор не могла стереть из памяти картинку, стоявшую у нее перед глазами: туго натянутая бечевка, завязанная морским узлом на передке ее санок, дорогие брюки с безукоризненно проглаженными стрелками, и ритмично, в такт ходьбе, расходящиеся серые в елочку фалды пальто. По утрам, перед садиком, он ее причесывал – туго-туго заплетал волосы в две косички, скрепляя их черными хозяйственными резинками, украшенными красным пластмассовым цветком, – и всегда Ире было больно от его пальцев,