Владелец этого замка, впрочем, был не злым человеком, и, как говорили люди, знавшие его не понаслышке и относившиеся к нему достаточно справедливо, от него было больше шума, чем дела, и больше угроз, чем зла, – для христиан, разумеется.
Но для лесных зверей это был беспощадный, неизменный, смертельный враг.
Он был обер-егермейстером его сиятельства Луи-Филиппа Орлеанского, четвертого по счету с таким именем, и это положение позволяло ему удовлетворять безумную страсть к охоте.
В любых других вопросах, какими бы сложными они ни были, еще можно было взывать к разуму барона Жана, но что касается охоты, то коль уж какая-нибудь мысль посещала голову сего достойного господина, то он предавался ей всем сердцем и непременно добивался цели.
Говорили, что он женился на внебрачной дочери принца и это, кроме титула обер-егермейстера, обеспечило ему почти абсолютную власть во владениях знаменитого тестя, – власть, которую никто не осмеливался оспаривать, особенно с тех пор как герцог Орлеанский в тысяча семьсот семьдесят третьем году вторично женился на госпоже де Монтессон и через какое-то время перебрался из замка в Виллер-Коттре в очаровательный домик в Банеле, где принимал лучшие умы эпохи и играл в комедиях.
Почти каждый божий день – при ясном солнышке, радующем землю, и при наводящем тоску дожде; когда зима покрывает поля белым саваном и когда весна расстилает по лугам зеленый ковер – между восьмью и девятью часами утра распахивались обе створки больших ворот замка и выезжал сначала барон Жан, за ним – первый доезжачий Маркотт, затем – другие доезжачие. Потом появлялись собаки, которых вели на поводках псари под наблюдением мэтра Ангульвана, кандидата в доезжачие, который шествовал, подобно немецкому палачу, после дворян и перед мещанами, – он шагал сразу за доезжачими и перед псарями, словно был первым из псарей и последним из доезжачих.
Вся процессия выступала в полном снаряжении на английских лошадях и с французскими собаками – на двенадцати лошадях, с сорока собаками.
Добавим еще, что барон Жан охотился на этих двенадцати лошадях и с этими сорока собаками на любых зверей.
Но, без сомнения, во имя чести он охотился главным образом на волка. Любому ловчему было понятно, что он уверен в чутье и выносливости своих псов, так как после волка наступала очередь кабана, за кабаном – оленя, за оленем – лани, за ланью – косули. Наконец, если слуги возвращались ни с чем, он рассворивал собак и травил первого попавшегося зайца, поскольку, как мы уже сказали, охотился сей достойный сеньор каждый день и скорее предпочел бы не есть и даже не пить целые сутки, хотя и часто испытывал жажду, чем целых двадцать четыре часа не видеть бегущих по следу собак.
Но, как известно, несмотря на быстроногих лошадей и обладающих