Где не подъемлет метелей зима, где безоблачный воздух
Легкой лазурью разлит и сладчайшим сияньем проникнут.
Там для богов в несказанных утехах все дни пробегают.
Постоял в ожидании, осторожно закрыл и косо, неловко уложил на другие.
Все нынче рушилось на него, все наносило глубокие раны, даже счастливец Гомер болью впивался в изможденную душу.
«Где не поъемлет метелей зима… в несказанных утехах…»
Счастье этого рода лишь для богов, не для смертных, а смертному ветры да дождь да метель, не убережешься от крутой непогоды, ни в какую щель не уйдешь. А потому не стать и Гоголю милым, маленьким старичком, который, оставя перо, забросил бы свой дивный предмет, не избранный еще в свое сочиненье никем, который при свете масляной лампы бесцельно перебирал бы любимые книги и ни о чем святом и возвышенном больше уже никогда не мечтал.
Полно обманываться.
Его закружила, забросав очи снегом, метель, и он заблудившийся, замерзающий путник. Вкруг него ледяная пустыня помертвелых пошлых людей, его соотечественников, в которых каким-то безумием извратилась самая суть человека. Уже влачатся многие хуже зверей. Уже глупая жадность мертвой пылью насеялась в души. Уже самонадеянность и бесстыдство бешеным волком воет в слабых ушах. Уже беспечность и леность привалили многих исполинским сугробом, выше крыши, выше даже трубы. Уже повымерзло и затухло самое помышленье о том, чтобы двинуться в путь, с той же жадностью, с какой нахватывались чины и богатства, схватиться за дело души и сделаться лучше. Уже нет никого, кто бы свой голос возвысил и из снежной пустыни повел за собой.
Как же быть ему с пошлостью пошлых людей? Как не возвысить свой голос? Как не призвать на душевное дело? Как не подвигаться самому к совершенству?
Однако ж все слабей и слабей в душе его теплится творческий огнь, все медлительней, все неприметней продвиженье вперед, все безвыходнее мука и все чаще свертывается помышленье туда, где дождь не шутит хладоносный, где не подъемлет метелей зима, где, может быть, и нет ничего, но, может быть, и нет непереносимых страданий души.
Однако он был еще здесь, а не там, и еще смертным ужасом продирало от желанья поместиться в том безметельном краю, и еще от такого желанья силился спрятаться он, как от грозного и незваного гостя, еще, видать, бился и жил человек.
Может быть, приустал беспрестанно продираться вперед по колено и по пояс в непроходимом снегу? Может быть, перед ним оборвался последний видимый путь и забрезжил в уме тот единственный путь, на который еще никогда не ступала нога человека? Может быть, оборвется в пропасть и этот последний, уже, должно быть, единственный путь, оборвется уже навсегда? Может быть, самая мысль об этом пути забрезжила не в здравом уме, а в помраченье безумия? Может быть, оттого и надеялось, спускаясь по ступеням в прошедшее, как в деревенский запущенный погреб, отыскать тот обросший коричневым мохом сосуд, в котором запечатана истина жизни? Однако ж нигде не отыскивалось такого