Гостеприимная вода. Всеволод Воробьёв

топорика и закопченного котелка. Всё это, вместе с провизией и патронами помещалось в объёмистом старинном берестяном кошеле, с деревянными, на верёвочках, застёжками, всякими подвязками и лямками из сыромятного ремня. И только ружьё, – дорогое, кажется, бельгийское, всегда идеально вычищенное и ухоженное помещалось в кожаном и тоже дорогом жестком футляре, так не гармонировавшим с остальной экипировкой. Поэтому, его устраивало любое место, где был хоть маленький клочок сухого берега, дрова для костра и камыш на подстилку. Да чтобы никого рядом. На облюбованном месте он разводил экономный костерок, вырезал ножом из ивы одну рогульку и, перекинув через неё лодочный шест, вешал котелок. Постелью служил нарезанный ножом камыш. Возвратясь с зорьки, он обстоятельно и неторопливо варил нехитрую еду. Нам казалось, что он совсем мало спал, уж очень долго в ночи мерцал его костёр. Если случался дождь, он вытаскивал свою лёгкую лодку на берег и устраивался под ней, переворачивая её вверх дном. Стрелял он, в отличие от нас, довольно редко, но как мы не раз убеждались, почти без промахов.

      Нашу, порой многочисленную, компанию он, кажется, узнавал, поскольку встречались мы с ним и весной и осенью на протяжении многих лет. И всё-таки, более чем: «Здравствуйте» и «Как охота?» – разговора не получалось. Был он чуть выше среднего роста, худощав и жилист. Двигался лёгкой, спокойной, какой-то пружинистой походкой, выдававшей в нём хорошего ходока. Но ни проседь в русых, довольно густых ещё волосах, ни морщины, ни выражение некоторой угрюмости на лице не давали нам возможности определить его возраст, хотя бы приблизительно. Он был, в отличие от нас, просто старым.