Гостеприимная вода. Всеволод Воробьёв

мать, так трогательно с ней прощался, заглядывая в глаза нам обоим, как будто хотел спросить: «ну, почему мы не берём её собой?» И мы иногда брали. Конечно, в недалёкие прогулки, за грибами или ягодами. О, как он был тогда счастлив! Но когда я начинал долго и тщательно собирать свой большой рюкзак, доставал ружьё, он понимал, что предстоит разлука, прощание с его домашним Богом и начинал страдать. Он – то подбегал к матери, тыкаясь ей в колени носом, то ко мне, хватаясь зубами за лямки рюкзака, и я боялся, что когда-нибудь его бедное сердце не выдержит и разорвётся на две части. А разлука, порой, бывала долгой. Но зато, сколько радости было по возвращении. Как он рвался с поводка, вступив во двор, как скрёб лапой дверь, а потом подпрыгивал, стараясь лизнуть любимую хозяйку в лицо, и как сникал, когда её не оказывалось дома. Но если она была, то после первых бурных минут мать усаживалась в старинное глубокое кресло, а Чок, сидя у её ног, клал ей голову на колени и начинал «рассказывать», наверное, о том, другом Боге. Да, да – именно рассказывать, потому что он как-то мелко-мелко двигал челюстями, издавая при этом очень тихие, нежные звуки и глядя ей в глаза.

      Это было время моего освоения Ивины. Я, естественно, брал его во все поездки. Помощником на охоте он был хорошим, особенно в лесу. Он как-то сам быстро сообразил, что облаивать и гонять рябчиков бесполезно, что не лучше обстоит дело и с тетеревами, если они уже достаточно подросли, зато по глухарю работал с азартом и безукоризненно, как и полагается хорошей лайке. Вот, только утки у него не вызывали восторга. Вернее даже не они сами, а их болотный запах. Когда требовалось отыскивать битых среди коряг и тростников, то Чок делал это с большой неохотой и, принося её в зубах, морщил от запаха нос. С детства несколько разборчивый в еде, он обожал жареную рыбу, с удовольствием хрустел косточками от боровой дичи, но не притрагивался к утиным. Однажды мы проделали эксперимент. В миску с его кашей положили большое количество мелко нарубленных глухариных косточек и вместе с ними одну утиную. Чок быстро справился с заданием. На дне чисто вылизанной миски осталась лежать та самая, утиная косточка.

      Иногда, в плохую погоду, или когда я просто оставался днём в лагере, становилось заметно, что он тоскует по матери. Безучастно лёжа в тени, он часто вздыхал, как человек, или, забравшись в палатку, подолгу обнюхивал все мои вещи, словно стараясь уловить сквозь мои запахи – тот, далёкий, материнский… И однажды произошло… почти чудо.

      Мы уже с неделю жили и охотились, как всегда, на Ивине, приехав туда вчетвером. Чок, конечно с нами. Собирался подъехать ещё Виктор Буш, но когда и как мы не оговаривали, да и сам он точно не знал. Живём, ходим на охоту, всё, как всегда. Как-то днём, в тихую погоду видим, – идёт по разливу лодка. Не то к нам, не то дальше, на Ивину. В лодке двое. Да мало ли кто здесь плавает, я даже смотреть перестал, каким-то делом занялся. Слышу, Чок потихоньку поскуливает. Гляжу, а он у кромки воды сидит и в сторону лодки смотрит. Ветерок как раз в нашу сторону тянул, и он носом так и водит.