– Мы за этим столом едим.
– Ну и что? – не понял Корякин.
– А то, что ноги класть на стол – свинство!
– Ну-ну, ты полегче! – зло бросил Корякин. – А то можно и схлопотать.
– Я тебе схлопочу! – Степан отложил книгу. – Это я не заметил, а то бы ты у меня сам схлопотал… Ну-ка канай на своё место. Здесь тебе не колхоз и не свиноферма.
Корякин, ни слова не говоря, пошел к своей кровати. Лицо его выражало недовольство, но перечить Степану он не мог и, видно, его боялся. Он достриг ногти в своём углу, надел свои всегда мятые брюки, рубаху в цветочек, тщательно причесал рыжий чуб перед круглым карманным зеркальцем и ушел, оставив нас со Степаном вдвоём.
– Не любите Корякина, Степан Захарыч? – усмехнулся я.
– Деревня. Самый зловредный элемент. Всегда всё под себя гребут, и всегда им мало. Для коллектива люди бесполезные, потому что каждый за себя.
– Так при Сталине они так обнищали, что сапог купить не могли, в лаптях ходили. Он же их гнобил по чем зря. Им, бедным, даже паспорта не выдавали.
– Вот за это и гнобил, – угрюмо буркнул Степан. – Хотя сволочью был тоже порядочной.
Степан попытался вновь уткнуться в книгу, и я видел, что его самого смутило противоречие этой незамысловатой философии. С одной стороны, он, вроде как, солидарен с товарищем Сталиным в оценке крестьянства, но с другой, Сталина не приемлет.
– Степан Захарыч, может, посидим чуть, да по рюмочке, – предложил я, вытаскивая из спортивной сумки, с которой обычно ходил, бутылку белоголовки, колбасу, купленную в коопторге, и хлеб.
Степан отложил книгу, загнув уголок листа, сел на кровати, изучил меня тяжелым взглядом и сказал:
– Ну, что ж, можно.
Мы сели за стол. Я нарезали колбасу и хлеб, налил по чуть в гранёные стаканы, которые служили нам и для чая, и мы, чокнувшись, выпили.
– Я видел, вы Брет Гарта читаете? – поинтересовался я, прожевав кусок хлеба с колбасой. – Нравится?
– Сильный писатель. Схож с Джеком Лондоном. Тот тоже про золотоискателей и бродяг писал… Сам-то ты читал?
– Читал. Мне нравится и тот, и другой, – согласился я. – Считается, что Джек Лондон больше реалист, а Брет Гарт – романтик. Но оба изображали людей вольнолюбивых и бескорыстных.
– А я что говорю? – подхватил Степан. – Нет у них жлобства. Просто жизнь их беспросветная… Ведь это надо. Жили, казалось бы, закоренелые преступники, то есть самые отпетые, и среди них оказалась одна женщина, тоже порочная, тоже в грехах. Родила, не известно от кого, ребёнка, мальчика, и умерла. В книге и написано: «Смерть считалась здесь делом обычным, а вот рождение было в новинку». И весь стан этих людей усыновил ребёнка… И народ начал меняться. Хижину, где жил ребёнок, почистили, побелили, повесили занавески, сами стали чище одеваться, мыться, перестали ругаться матом и даже возле хижины ребёнка