Умывшись, она прилегла на кровать.
– Не дойду, думала.
– Далеко, да? – спросил я, роясь в сумке. – Больше-то ничего не принесла?
Мама не расслышала меня. Вдруг она попросила с надеждой:
– Поесть бы. Хлебца бы, Пашенька. Корочку бы. Есть ли у тебя хлебушко?
– Не, мам, хлеба нету, – беспечно ответил я. – Днем доел.
– Хлебца, хлебца бы, – каким-то мутнеющим голосом повторяла она. -Хлеба бы. Три дня я в рот не брала. Три дня.
«Три дня!» – дошло до меня. Хлебная карточка была у нас. Значит, мама там на чем придется жила. И как я только догадался просадить Фиме в карты целый килограмм?! Гадина я хороший.
– Нет, мам, хлеба, – виновато повторил я. – Может, этих рыжиков поешь? Или хочешь, я с подорожником суп сварю! Вкусный! Я тут здорово научился суп делать из крапивы да из подорожника.
Мама еле заметно покачала головой.
– Рыжики – папке это. Не надо мне.
Взгляд у нее был тоскливый-тоскливый, и по щеке сползла маленькая слезинка. А может, мне только показалось. Но после этого вдруг мамины глаза стали какими-то неживыми. Как у тетки-удавленницы, которую я видел по дороге в пионерлагерь. Тетка лежала под старой сосной, а рядом стоял сердитый милиционер и, махая рукой, запрещал подходить ближе. Пионервожатая побледнела и стала кричать, чтобы мы не подходили. Но мы брели табуном, наталкиваясь друг на друга, и все равно оглядывались.
Я запомнил измученное узкое лицо, стриженную после тифа голову и такие, как сейчас у мамы, глаза. Рядом валялась камышовая сумка с жалкими сыроежками. На толстом суку еще болтался обрывок веревки.
Мы уже далеко отошли от той сосны, а пионервожатая все торопила: скорей, скорей! И мы все оглядывались.
Я долго боялся в темноте этой повесившейся. Успокаиваясь, думал о том, что напрасно она так сделала. Ну пошла бы домой, эти грибы сыроежки сварила, поела, а потом хлебную карточку ей дали бы. Или кто-нибудь бы ей помог. Вот я бы, например, повстречался и отломил ей кусочек от своего иждивенческого пайка. Но кусочком одним разве поможешь? У нее ведь, наверное, ребятишки. И как бы я помог, если маме не могу помочь. Кроме того, та женщина, может, не из-за одного голода так сделала. Может, на мужа похоронка пришла.
…Я схватил маму за плечи, крикнул, чтоб она не смотрела так страшно.
– Чего ты? – вяло спросила она.
– Я так. Я так просто, но ты не смотри так. Мама с трудом села.
– Лапти надо отнести в дровяник.
«Вот в дровяник ей понадобилось», – испугался я и крикнул:
– Нет, не носи. Я сам отнесу. Ты лежи.
Я позвал с терраски дедушку, который, ссутулившись над столом, выпиливал лобзиком из фанеры рамочки для фотографий. Иногда такие рамки покупали на рынке.
– Ты никуда ее не отпускай! Слышишь! – предупредил я его. Дедушка поднялся и, сипло дыша, прошел в комнату. .
– У Кстинина лес-то валили? –