Сложнее обстояли дела с фамилией. Моя красивая фамилия, Романова, как не переиначивай её на немецкий лад, в Романофф, приносила одни неприятности. Дошло до того, что меня стали рисовать на стенках в костюмах царей. Папа, которого, между тем, уже давно называли Николаем Веттер-перемен, а никаким не Романовым, лично попросил это прекратить. По крайней мере, что-то придумать по этому поводу. На Репербане с фамилией русских царей – это совсем не по бармалейски.
Узнав, о том, что на Репербане можно обходиться без документов, папа пошёл вабанк. Он навеки записал себя в истории города, как Николай Веттер-перемен, сделав это официально, через ратушу. Звучало даже похлеще чем царь Николай Романов. Но Бармалеям понравилось.
Я немедленно захотела поменять имя на такое же идиотское. Но папа сказал, что эти финтифлюги мне не подходят, ведь документов у меня всё равно пока нет. Службы опеки не простили бы издевательств над именем несовершеннолетнего. Поэтому я оставалась для всех Аной Романовой. Зато уже с одним «н».
Ситуация немного улучшилась, когда вдруг по Репербану пополз слух, что у меня криминальное прошлое. Все немедленно захотели со мной дружить. Я гордилась этими слухами, хотя не совсем понимала, о чём идёт речь. Даже не знала толком что это – криминальное прошлое!
Потом снова появился Олли Клингер. Тот самый, который тогда кружил меня в танго на набережной. Он был ужасный ребёнок и разумеется Бармалей разбармалейнейший. Слово «домашний» и Олли настолько не вязались между собой, будто это были две веревки намыленные. Олли был настолько антисоциален, что иногда даже дома не ночевал – а где ночевал неизвестно. Из домашних животных у него был игрушечный заводной карась в ванной. И ещё раскрашенный в цвета футбольной команды хомяк. Хомяком он владел напополам с папой.
– Какое же у тебя криминальное прошлое, если у тебя и клички-то нет? – презрительно спросил однажды обладатель домашнего карася, поигрывая картами с голыми тётеньками.
Олли носил кличку Нож-для-Огурцов. Родители называли его ласково «огурчиком».
Следовало ли мне и дальше оставаться просто Анной Романовой? Или, может быть, Аной, как здесь говорят – с одним «эн»? Но здесь, на Репербане, Ан вроде как хватало и без меня. И Анн – с двумя «эн», как меня называли до переезда. И просто Энн по английски. И даже Анна Энкидус у нас тут была одна, из старинного рода шумеров. Даже Ан, с одной «эн» здесь нашлось бы, по меньшей мере человек сто пятьдесят. Была в нашем доме, например, соседка Ана, которую называли Анчоусом. И была ещё одна Ана, бедная школьная учительница. Бедная, потому-что звали её Ана Мария Берта Аннегрет Винегрет и это не сокращалось.
Количество знакомых Ан с одной «н» вокруг меня стремительно увеличивалось. Однажды в разговоре между этими Анами промелькнул первый намёк на прозвище – Ананас!
– Ананас в ванной! – завопила одна турецкая дама, увидев, как я топаю вниз по лестнице без одежды, обернувшись одним полотенцем – Ананас!