– Ты это кончай выдумывать, оценки какие-то…
– Есть кончать с оценками! – довольно согласился я. – И вообще, что у нас сегодня на праздничный ужин планируется?
Мама пару раз озадаченно моргнула:
– Тьфу на тебя, язык длиннющий! Совсем заболтал. Ты не думай, что я тебе эту «тройку» так спущу! Ты у меня учебник наизусть учить будешь! Вот подожди, папа приедет…
И под эти ритуальные обещания мы переходим на кухню. Пройдя к столу, мама вытряхнула из матерчатой сумки добычу и азартно нависла над ней. Сероватая бумага распахнулась, и я увидел легендарную синюю птицу. Судя по застывшему в глазах выражению, она так и умерла непокоренной. Чем-то, то ли горделиво заброшенной вверх головой с топорщащимся гребнем, то ли свободно распрямленной позой, она походила на непреклонно прошедшую по жизни старушку-раскольницу. На кур двадцать первого века смахивала не больше, чем жилистая дворняга – на разожравшегося ротвейлера. Элегантно вытянутые тонкие синюшные лапки были обтянуты кожей с топорщащимися кое-где жесткими остями. Сквозь нее просвечивали тугие жгуты сухожилий и мышц, накачанных, видимо, за время предсмертного перегона строем из Сибири на Синявинскую птицефабрику. Судорожно скукоженные когтистые лапы молили о скорейшей отправке к задней стенке морозилки, где они упокоятся в жутковатом, навевающем мысли о Дахау, штабеле себе подобных до первомайского студня.
– Ты иди и дверь закрой, я ее сейчас опаливать буду, – озабоченно сказала мама, открывая форточку.
– Почем килограмм трофея? – поинтересовался я, разглядывая размашистый карандашный росчерк «два двенадцать» на углу обертки.
– Два тридцать.
– Меньше килограмма…
– А с чего им больше быть? Кормят впроголодь, а яйца всю жизнь неси. Бедняга – тощая, как цыпленок.
Мама засунула руку в курицу и начала что-то там нашаривать.
– Да, а у нас классы объединяют. Из двух наших восьмых делают один девятый, остальные – в училища и обычные школы, – поделился я главной новостью дня.
– Черт! Да разве ж можно такое под руку говорить?! Разорвала из-за тебя желчный пузырь, теперь горчить будет… – Мама огорченно рассматривала выдернутую из тушки печень.
– Дрогнули руки у Никиты Кожемяки, и порвал он шесть воловьих шкур, – речитативом продекламировал я.
– Да ну тебя, одно расстройство. – Мама наконец оторвалась от курицы и повернулась ко мне: – Так что там с объединением?
– На классном сегодня Тыблоко объявила. Сказала, что пройдут тридцать два лучших по среднему баллу ученика, мол, все будет честно.
Мама небрежно отмахнулась:
– Ну это понятно, как иначе-то?
Я задохнулся от неожиданности. Как может быть иначе?! Да легко, мать-перемать… Перед глазами внезапно поплыла красноватая пелена ярости, и я сцепил челюсти, чтобы из меня не вырвалась полыхнувшая ненависть. Вдох-выдох, вдох-выдох…
– Э, ты чего, Дюш?
– В ухе