Мы шли дальше. Моя коробка начала оттягивать мне плечи, и я жалел, что Алекс не был вьючной ослицей, как об этом говорится в Библии. Солнце сияло, и капли пота часто стекали из-под охотничьей шляпы господина Брёзеля. Я завидовал ему из-за его куртки, которая своими многочисленными карманами могла заменить большую коробку. Он это прекрасно видел и улыбался, но такова была его старая привычка, потому что духовное лицо всегда должно иметь свободные руки для благословения.
Бесконечно тянулась вдаль уже поросшая сочной травой дамба. На ней паслись овцы и коровы. Справа тянулось море, а слева, насколько можно было видеть, лежали плоские луга, а также стояло несколько домов. Людей нигде не было видно.
Один раз господин Брёзель остановился. Медленно и торжественно он поднял руки, все еще держа в правой руке носовой платок и со свисающим с локтя зонтиком. Он показал на едва заметные крыши, которые за горизонтом словно поднимались из моря. Вместе с этим можно было различить мощную башню. И эта картина привела меня в восторг. Далеко, насколько хватало глаз, до блестящей серебристо-зеленой линии морского горизонта тянулись пестрые ватты с небесно-голубыми сверкающими протоками. Высящиеся на западе горы облаков обрамляли вид острова, словно прекрасная арка ворот в стиле барокко.
От восторга сердце у меня билось так, что я чувствовал ключицы. Какая это вообще великолепная в мире вещь: видеть возникновение из моря острова, выплывающего навстречу.
Кроме того, я радовался, что могу поставить коробку на землю.
– Островок моего покоя! – сказал господин Брёзель с сердечностью и жестом, которые до этого момента я у него не замечал.
Наоборот я удивлялся, что за всю дорогу не услышал от него ни единого набожного высказывания, он же был пастором, а в моей душе чувство благодарности за преодоленные опасности и ожидаемый приятный летний отдых соединилось с богобоязненностью, хотя и в какой-то мере тщеславной. Но во время плавания на пароходе господин Брёзель совершенно так же, как и все другие простые люди, смеялся и разговаривал, хотя его смех был особенно радостным. Он показывал на парусники и называл деревни на берегу. Постепенно я стал разочаровываться и вследствие внутреннего напряжения и погруженности в собственные мысли и переживания, которые я растрачивал попусту, мне стало казаться, что господин Брёзель, пожалуй, не без оснований лишился своего общественного положения.
Теперь его внезапное торжественное поведение на дамбе, перед лицом необъятного и приветливого ландшафта, показалось мне естественным и вразумило меня, да, это тронуло меня, как трогает нас все, что находится в гармонии с нашим внутренним миром. В другое время я, наверное, нашел бы чрезвычайно смешным то, что господин Брёзель сказал после этого, все еще глядя в сторону острова:
– Ты – мир, мой край родной, да святится новый труд! И ты, сынок, – повернулся он ко мне, так что я смутился от его возвышенной интонации,