Таис подошла к его шатру царя и попросила охрану узнать, может ли она видеть Александра. Вернувшись, солдат протянул Таис запечатанное письмо: «Буду рад тебя увидеть, прекрасная Таис, ровно через час. Александр.» Написано кривыми строчками, видимо, лежа. Таис вернулась в свой «дом», села на табурет и без единого движения просидела на нем ровно час.
В шатре Александра царил полумрак – у него болели глаза от света. Сам он лежал выкупанный на чистой постели. Александр отличался крайней чистоплотностью с детских лет, над чем его друзья-товарищи посмеивались в Миезе, во времена ученичества у Аристотеля. Сейчас же им не оставалось ничего другого, как следовать его примеру. В походной обстановке мужчины так быстро и легко забывали о необходимости ухаживать за собой, что Александр обращал на это особое внимание.
– Я заставил тебя ждать. Я так намучился без купания, что не мог и не хотел отложить, – он говорил осипшим голосом, слегка задыхаясь, протянул Таис руку, и она подала ему свою. Его рука была сухой и горячей.
– Ты все еще горишь, – расстроилась Таис.
– Я всегда горю, – он поцеловал ее ладонь. Его лицо и губы были горячими. Таис проглотила воздух, и ей показалось, что этот звук был слышен у самых дальних ворот лагеря.
– Как жизнь на воле?
– На воле жизни нет… без тебя… ничего не происходит… – с миллионом разных чувств в голосе и на лице проговорила Таис.
– Так и должно быть, – шепнул он с легкой усмешкой.
– Как ты себя чувствуешь?
– О! Я начинаю себя чувствовать. Я ведь не привык болеть. За исключением ранений. Но это уж, как говорится, любишь мед – берегись жала. Люди с хорошим здоровьем болеют редко, но зато необычными болезнями. Да, я начинаю себя чувствовать. Голова болит, соображаю с трудом, свет режет глаза… Да тут ты еще ослепила меня своей красотой, – улыбнулся он.
– Может быть, помогут примочки на глаза из ромашки? Мне, по-крайней мере, помогают, – неуверенно предложила Таис.
– Только не сейчас, сейчас я хочу тебя видеть, хоть и сквозь пелену. Но как же мне лежать надоело!
– Да, ты ведь непоседа.
– Точно, шило в заднице, как моя няня выражалась, – он улыбнулся воспоминаниям. – Она звала меня «топотушка-хохотушка».
– Хохотушку я могу понять – ты до сих пор смешливый, а почему топотушка?
– Я сам этого не помню, маленький был, знаю с ее слов, что если родители ссорились, я топал ногой и говорил папе по-македонски: «Папа, если вы сейчас же не помиритесь, то я уйду к иллирийцам и стану лесным разбойником». А потом поворачивался к маме, топал ногой и говорил по-эпирски тоже самое. И они действительно мирились, но скорее от умиления, чем от моих