Дневники были пронумерованы римскими цифрами. Я устроился у окна и осторожно открыл первый. На форзаце блокнота чертёжным шрифтом были записаны несколько имён и адресов. Список завершали моя фамилия и координаты, все расположенные выше были аккуратно зачёркнуты. По крайней мере два имени из списка тоже принадлежали Архонтам – Сологубу и Рубинштейну, ещё двух адресатов я не знал.
Дальше обнаружился вложенный листок следующего содержания:
«Дорогой друг! Я очень надеюсь, что записи мои доставлены Вам в соответствии с моими пожеланиями, то есть сразу после того, как я отправился в мир иной. Обстоятельства, побудившие меня поступить подобным образом, Вы, возможно, сможете найти, внимательно изучив предлагаемые тексты. Искренне надеюсь на Ваше терпение и любознательность. In vino veritas! Петрович.
P.S. Если мои блокноты всё-таки попали в Архив, убедительно прошу переслать их по последнему действительному адресу, будьте человеками…»
Предположить не мог, чтобы Илья увлекался каллиграфией. Письмо было взято в замысловатую рамку, явно сделанную без помощи чертёжных принадлежностей, сами буквы были выведены безупречно. Последний раз я видел нечто подобное в музее.
Хорошенькое начало, ничего не скажешь… Я отложил записку в сторону, перевернул страницу и увидел стихотворение, под старательно и красиво изображенным номером 1. Назывался стих «Скажи, вино». По-моему, это песня такая была, лет триста назад, а то и больше. «Скажи, вино, зачем я пью прохладу терпкую твою…». Довольно популярная в своё время. Кроме текста этой песни ничего на странице не было. И не лень ему было…
На следующем развороте красовались уже два стихотворения. Под номером 2 -текст песни «Вино, кино и домино» с часто повторяющимся припевом, а третье было озаглавлено «Кюммель». В качестве автора третьего по счёту стиха был указан М.Ю. Лермонтов. Я пробежал его глазами.
Но без вина что жизнь улана?
Его душа на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините! – не улан.
Скажу вам имя квартирьера:
То был Лафа буян лихой,
С чьей молодецкой головой
Ни доппель-кюмель, ни мадера,
И даже шумное аи
Ни разу сладить не могли;
Его коричневая кожа
Была в сияющих угрях,
И, словом, всё: походка, рожа,
На сердце наводили страх.
Надвинув шапку на затылок,
Идет он… все гремит на нем,
Как дюжина пустых бутылок,
Толкаясь в ящике большом.
Шумя как бес, он в избу входит,
Шинель скользя валится с плеч,
Глазами вкруг он косо водит,
И мнит, что видит сотню свеч:
Всего одна в избе лучина!
Треща пред ним горит она;
Но что за дивная картина
Ее