Летальный исход
(хроника одной деревни)
Все в деревне знали, что мать Богдана – ведьма. Даже выпившие казаки, идучи лунной ночью до своих хат мимо двора Дрогоновых, украдкой крестили распахнутые рубахи и нервно сплёвывали через лево:
– Тьфу ты! Бисиха!
А уж бабы – те седьмой дорогой обходили дом Нины Ильиничны, да строго настрого наказывали малым деткам не носиться весёлой оравою мимо злополучного плетня и ни в коем случае не рвать огромные розовые ягоды со старой шелковицы у его закраины. Много чего говорили…
Старый пьяница Филимон рассказывал, что однажды отведал «чёртовых ягод».
– Вертался я, значит, от мужиков. Шёл, прямо сказать, в драбадан. И вот напасть, пять дворов осталось, а мне до ветру надо – из глаз брызжет. А у Куцего ж ещё фонарь свитэ, нигде и в ночь тени нет. Смотрю, у Дрогоновых под шелковницей глаз выколи, тьма. Ну, я и завернул. Прислонился к дереву. Стою я эдак, дела делаю, медовые ягоды с тёплой земли пахнут – благодать… А на дереве! Тута спелая, аж красная, а длиной – шо мой палец! Во! От, думаю, щас ангелом в брюхе пролетит. Только я к одной ягоде потянулся, только сорвал, к глазам поднёс, а там… Червь жирный, сморщенный, весь в кровавых прожилках, в руке извивается. Отбросил я его, чертыхнувшись, голову поднял… Ой, ма! Всё дерево копошиться як пчелиный улей. Только Сатана мне секунду передышки дал всё рассмотреть, как эта дрянь гуртом на меня сверху посыпалась! И на голову, и в рот, и за шиворот! И валится эта содомия потоком, не кончается! Я отбиваюсь от гусениц тех, попятился, да как ухну! Как в топь провалился. Руками землю скребу, а там везде черви! И сверху валятся! По грудь ушёл! Смотрю – а я в этих «шелковницах» и тону! Ноги в жижу гусеничную уходят, сверху присыпает. Только я рот открыл: «Да поможить!…», так червяки в пасть нападали. Я мычу, рвусь, насилу отплевался, взмолился: «Господи Иисусе Христе, распятый на кресте! Не дай загибнуть без покаяния в логове диавольском! Спаси помилуй!»…
Очнулся я, лежу, как стекло трезвый, в куче листьев да прелых ягод. Исчезло наваждение. А Ильинична надо мной стоит, улыбается: «Ну как, – говорит, – вкусная тута у меня?».
Филимон, конечно, человеком был пропащим. Мало ли что наболтать мог. Но вот о парубке Петрусе история звучала печальнее. Его мать рассказывала коротко, без приукрас. Раз на Святки он схватил старую голову Коляды и, прилаживая внутрь свечку, сказал хмельному отцу—де, пойду Бисиху до смерти напугаю! Время шло к полуночи, Петруся всё не было. Вдруг на дворе скрипнула калитка и стали