– А не его ли это пимы? – развязав мешок и выставив из него на стол валенки, спросил пристав Василия Ивановича.
– Его самые, – ответил Пташкин, сильно удивившись, как они оказались в мешке, а не на ногах Рыбкина. – Вместе покупали у одного пимоката местного – Василия Васильевича Васильева.
Узнал о страшной смерти Рыбкина Василий Иванович, горестно голову свесил.
Показали валенки пимокату, тот признал их. Сказал:
– Я катал, тут и метка есть, – нитка красная. На каждую пару ставлю её… вовнутрь.
Всё, что нужно выяснили люди из волости. Все бумаги и деньги отдали Василию Ивановичу, и даже пимы.
– Все ваши деньги в целости и сохранности. Всё до копеечки подсчитано, в протокол занесено. Распишитесь в получении двух тысяч трёхсот двадцати восьми рублей пятидесяти трёх копеек, – сказал пристав Пташкину, что Василий Иванович незамедлительно сделал.
Похоронил Василий Иванович всё, что осталось от Ивана Васильевича, а остались лишь пимы и ноги, крест на могиле поставил и сказал: «Хороший ты был друг, Иван Васильевич, жаль тебя. Ни за понюх табака сгинул. Страшную смерть принял. Пошто один поехал? Пошто никого в помощники не взял? Загадка! Ну, да, пусть земля тебе будет пухом! Хотя, – Василий Иванович почесал затылок. – Разве что две ноги в валенках!?»
Птичкина Матвея нашли лишь весной, когда в логу стаял снег. Как он там оказался, никто не понял.
…
И по сей день не может человек смириться с тем, что кто—то лучше его живёт. Скребёт его душу зависть, червем точит её, мысли худые рождает. Лучше, значит, надо сделать, чтобы хуже стало. Сделал! Вот тогда его душа песнь заводит, только… «Сколько верёвочке ни виться…».
ЧАСТЬ 2. СТИХИ СОВРЕМЕННЫХ АВТОРОВ
Вскружились небо и земля,
И слились звёзды с буйством бездны.
Напрягшись телом и душой,
Я вырвался из этой круговерти,
Раскрыв пером в пространство жизни дверь, —
К любви, свободе мысли и бессмертью!
Виктор Вассбар
Борис Винарский
Жила—была девочка
Мой мир забыл, что значит ливень.
Я возвращаюсь в свой миллениум
как кот, который всем противен,
уснув на новеньких коленях.
Устав от южных крепких поил,
ночной прохладою прозябнув,
когда тебя я успокоил,
вдруг сам занервничал внезапно.
И там, у дикого причала,
глотая горлом иглы комьев,
ты истерила, ты кричала,
во мне Его зачем—то вспомнив.
«Зачем, мой зверь, меня целуешь?
Как я, ты мёртв уже давно, —
Ты прошептала. – Одному лишь
навечно сердце отдано».
Умчалась в окнах поездов
в тумане раннем.
Я