«Несмотря на то, что новый Император исполнял свято сыновние обязанности, относясь благоговейно к памяти Николая, которого всюду величали «незабвенным», с первого раза почувствовалась реакция, перегибание дуги. Сам Император естественно желал быть популярными как добрый, хороший человек, кроме того внутренними популярными преобразованиями хотел заставить забыть неудачи внешних отношений».
«Из окружающих его не было никого, кто бы осветил тьму, все это были слепые, некоторые из них не могли одобрять стремлений Императора, остаться желали при старом, николаевском, некоторые желали идти потише, поосторожнее, но они обнаруживали свое неодобрение тайным или явным ворчанием, и никто не смел, а главное, не умел высказать свое мнение перед Императором».
«Но что хуже всего, эти господа не имели совсем гражданского мужества, они привыкли преклоняться перед всякою силою, и когда были ослаблены пружины власти и этим был дан простор, так называемому отрицательному направленно, когда снизу раздавались громкие крики, царедворцы, привыкшие только к крикам команды, приняли эти крики за крики команды, смутились, не зная что делать, попавши между двух огней, – и началось постыдное двоедушие, двоеверие, начали ставить свечи двум богам, несмотря на их противоположность. И кто чем более льстил, заявлял свою преданность власти, тот всего сильнее льстил представителям новой силы, всех более либеральничал, – и все в одно и то же время…»
«Первое проявление интеллигенции должно было состоять в ругательстве, отрицании, обличении, – и все, что говорило и писало, бросилось взапуски обличать, отрицать, ругать. А где же созидания? Что поставить вместо разрушенного? На это не было ответа, ибо некогда было подумать, некому было подумать, не было привычки думать, относиться критически к явлению, сказать самим себе и другим: куда же мы бежим, где цель движения, где остановка?»
«Для подобных вопросов требовалась твердость, гражданское мужество, но на эти качества давным-давно спросу не было, и перестали поэтому предлагать, они вывелись. Была мода молчать и не думать, и все, хотевшие жить по моде, молчали и не думали, теперь пришла мода кричать и отрицать, бранить все существующее, и желавшие жить по моде принялись кричать, бранить, отрицать все существующее».
«В конце концов должны были прийти к одному решению: создать мы не умеем – нас этому не учили, а существующее скверно, и поэтому надо разрушить сплошь все, – вот наше дело, – а там новое, лучшее создастся само собою».
«Хотя их было мало, очень мало, но все-таки были люди с авторитетом, люди науки, люди мысли и опыта, которым было не под стать бежать, как угорелым, неведомо куда, которые могли поднять голос против такого бегства, пригласить остановиться, подумать, поусомниться в пользе и необходимости бесцельной беготни. Таких людей было немало, и главное, для укрепления их авторитета не было почвы, ибо в только что пережитое время все стремилось уничтожить эту почву, человек