Тут один из офицеров подошел и произнес мне прямо в лицо:
– Что такое, 40 центов?
– Э-э… мне надо разобрать бардак в гараже, постирать рубашку для работы, полить газон. Еще собрать спортивную сумку. К тому же мы приглашены к Андерсонам – чтоб они провалились, – но мой долг быть там.
Офицер поморщился и сказал то, что повернуло всю мою жизнь вспять:
– Послушай, что я тебе скажу. Ты должен 40 центов? Да? Так вот. Ни хрена ты не должен!
В ТЮРЬМЕ Я ПОЧУВСТВОВАЛ ЗАПАХ СВОБОДЫ
Я ошарашенно кивнул и сел на койку со странным, до сих пор незнакомым чувством. Это было чувство невероятного, утешительного облегчения, которое теплом разливалось внутри меня. Очевидная истина вдруг раскрылась передо мной со всей ясностью.
Мне не нужно было домой.
А значит, прибираться, стирать и тащится к чертовым Андерсонам тоже было не нужно. Теперь я был вообще больше ничего не должен, даже заходить в «Фейсбук», тем более что телефон был конфискован.
Чем дольше эти мысли владели мной, тем светлее становилось на душе, и наконец, мое лицо вдруг посетила широкая улыбка.
Именно в тюремной камере впервые за долгое время я почувствовал себя свободным.
Офицер был прав, сказав: «Ни хрена ты не должен!» И, успокоенный, я проспал семь часов подряд, несмотря на шум, жесткое ложе и яркий свет. Уже где-то утром меня разбудил скрип тяжелой решетчатой двери, и послышался грубый голос:
– 40 центов?
– Да.
– Выметайся!
ЕСТЬ ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
От моей ночной эйфории почти ничего не осталось, когда из свободы тюремной клетки мне вновь пришлось шагнуть в плен моей жалкой жизни.
Я задумчиво щурился на мягком утреннем солнце. Неужели в тесной тюремной камере жизнь может казаться счастливее, чем на просторах родного города? Смятение было столь сильным, что мои ноги невольно перешли на бег.
С каждым шагом возникали все новые вопросы:
1) Должен ли я оставаться с женщиной, которая не захотела привезти сорок центов, чтобы освободить меня?
2) Действительно ли мне необходимо мучиться на тренажере, давиться смузи из капусты и отказываться от мяса?
3) Тащиться на эту работу, которая никому не приносила ни радости, ни пользы?
4) Считать учительниц, коллег жены, клевыми?
5) Красить этот дурацкий забор и прибирать в гараже?
Тут мне вспомнилось, что Конченый Вэйн всегда говорил в таких случаях:
– Знаешь, Шон, это просто жизнь.
– Может быть, – шептал я, ускоряя бег, – но только не моя.
ОНА БЫЛА ПРЕКРАСНА
Я бежал и думал, думал и бежал. Бежал так долго, как, возможно, ни один американец не бегал, – больше четверти часа. Вдруг передо мной возникли огромные чугунные ворота, которые прервали мой кросс. Занесло в какую-то промзону? Но тут на воротах обнаружилась вывеска.