И меня не стало.
– Все пытаются обвинять. Потому что не хотят смотреть внутрь себя.
– А что вы видите, смотря в себя?
– Внутрь себя? Я вижу все… Все подряд. Я вижу хорошее, плохое, зло. Вижу всю картину.
– И сколько же зла вы увидели?
– Столько, сколько и вы.
– Так что вы видите?
– Всех вас. Вижу мир, который вы не завоевали. Разум бесконечен. Бросьте меня в глухую темницу, для вас – это был бы конец… а для меня – это всего лишь начало. Там целый мир, где я свободен. Мир, который вы не завоевали!
(Интервью с Чарльзом Мэнсоном, лидером группировки «Семья»)
Пластмассовое евангелие
За мной по пятам следовали люди, с которыми я с превеликим удовольствием предпочел бы не сталкиваться. Никогда. Но реальность жестока: развеселые карты ложатся именно таким, самым невыгодным мне образом, и я ничего, ничего не могу поделать с этим на данный момент моей жизни. Странно. Странно, не правда ли? Возможно, у вас тоже было что–то подобное? Может, и было.
У меня раньше не было. Теперь меня зовут Римлянин. Кажется, у меня проблемы.
От того мне не холодно и не тепло, никак не плохо и уж точно не жарко. Меня просто колотило от злобы и осознания всей глупости ситуации.
Мне бы сначала.
Это было недавно. Мы гуляли с Львом по окраинам Города и наткнулись на невзрачный ветхий дом. Окна не горели, и при ближайшем рассмотрении (стекла – выбиты, серая штукатурка – старчески облезла) становилось очевидно: дом ничейный.
Естественно, мы вломились внутрь, побродили немного, вернулись. После – повадились туда заглядывать. Сидели там и разговаривали о том, о чем обычно не говорят
Почему? Не знаю. Нам казалось это смешным – играть в игру для богатых в заброшенном и полумертвом здании. Мы изменяли действительность – шаг за шагом. Купили шарики, клюшки – зависали в доме еженочно уже из спортивного интереса.
К гольфу мы пристрастились, хотя места было не так уж много; и в целом, получался вовсе не гольф, а извращенная пародия на него. Мы курили, играли партию, потом опять курили и опять курили, и играли, и так много раз. Заигравшись, мы ночевали в доме, на продавленной тахте, в неверных, сворачивающих шею, блуждающих волнах сна. В одну из таких ночей все и началось.
Дел у меня никаких не было, тем более после полуночи. Я ворочался. Вспотел, услышав, как сон ушел царапающим цокотом ракушек. Замер, не двигался. В лихорадке заснул.
Сны – редкость. Жемчужины. Все необычное, что во сне есть, это подавленные цветные галлюцинации. Шум телевизора. Не так приятны, как героин, не так ярки, как ЛСД. Но этот… сон. Был другим.
Я – ворон. В одном большом городе, где понуро дремлют корабли подле древнего Маяка… Там – безлюдье: там мертвые до самого горизонта. Я лечу от моря к груде тел, осматривая местность, выглядывая, куда бы приземлиться. Выклевываю