дневного света, переодевающегося в лунное сияние ночного города. Зеленые деревья и кусты становились от вечерней тьмы черными и густыми. А люди на улице становились преступно очаровательными, словно замышляющими что-то противозаконное. Будто-бы и вправду, символ тьмы выбран пророками и философами неслучайно для отображения потайной комнаты в человеческой личности, где по ночам собирается высший свет внутренних демонов. Даже самые нелепые тени, выраставшие на стенах домов и дорожной плитки тут и там, не были случайными. Таинственный мужчина видел во всем извращенную его тонким сознанием закономерность. Всеми фибрами своей уставшей души он ощущал единство и законность всего, что сейчас существовало вместе с ним. Принцип его внимания соотносил все происходящее в этот московский вечер с внутренним кино, безшумно крутящимся в его голове всевозможными слайдами и бесконечной лентой размышлений. Но это кино не было чем-то отдельным от того, что происходило в так называемом реальном мире. Вся внутренность нашего харизматичного героя и была этой самой реальностью. Он был неделим и на 100% ощущал свою причастность ко всему и ко всем вокруг. Вероятно, глубокое одиночество толкает искать единство. Ведь если ты отделен от мира, то ты мал, а мир могуч. Но если ты есть часть мира, то могуч и ты сам. Идея могущества дает чувство безопасности и даже превосходства. Вот он видит, как улыбается белокурая женщина в проезжающем мимо черном автомобиле. Она с кем-то говорит, но не держит при этом телефона в руке. Она улыбается и ее улыбка похожа скорее на голливудский оскал, чем на искреннюю радость. Ее идеально ровные, выпуклые зубы кратковременно вызвали у него ассоциацию со слоновой костью, из которой был сделан легендарный престол царя Соломона. А он словно браконьер, который охотится за впечатлениями о неуловимых людях, являющихся столь же сопричастными ему, как слон, равнодушно разгуливающий в саванне, за которым он охотится. Блеск и величие, цена которым – жизнь исчезающего вида. И эти сногсшибательные витрины, за стеклом которых надменно стояли манекены в одежде от кутюрье являли собой то торжество притягательного эгоцентризма, которым прикрывался слабый человек, выживающий в каменных джунглях.
Он не хотел уходить с этих улиц, хотя и ощущал безобразную тягу к развращенному одиночеству. Если бы он позволил сейчас женщине остановиться рядом с ним, она бы его, несомненно, смягчила. Она бы пролила елей своей речи и нежности на его дымящиеся сердечные раны. Кем была эта женщина? Абсолютно неважно. Ни ее возраст, ни ее внешность, ни ее образование, ни ее статус. Он не был готов замкнуться на ее персоне. Нет, этот незаурядный незнакомец не обезличивал женщин. Скорее, он легко мог позволить любой женщине рядом с ним стать такой, какой необходимо именно сейчас – женственной. Он всегда управлял этим процессом и питался от этой нежности. Но как он это делал? Скользящий комплимент, словно легкая капелька пота под сиреневой блузкой, стекающая от волнения по женственному
