Девушка со страданием смотрела на металлический памятник, поставленный здесь, на ухоженном, но утопающем в зелени, погосте. Точнее взгляд её был зафиксирован на фотографии, плотно и надёжно прикрученной к железу. На Ирину, как будто, смотрело из… ниоткуда лицо бабки Корнилихи, знатной сполостчицы. Да, это она. Умерла. На пластинке под образом её, на керамике, всё написано: «Корнилова Ефросинья Ивановна…» Ну, дальше дата рождения и смерти. Как обычно.
Татану развернула бумажный пакетик с пирожками, стряхнула ладонью со стола на землю муравьёв и жучков. Отломила кусочек пирожного и тихо сказала:
– Вот и ты меня оставила, Ефросинья Ивановна. Куда же ты поспешила, добрая старушка? Посмотри, весна пришла. Совсем скоро наступит и лето. Почему вы все умираете? Зачем, когда ведь можно и пожить?
Невдалеке слышался звук машины, надрывный женский плач. Да, там, невдалеке, привезли усопшего и собирались хоронить. Отдалённый звуки голосов, а потом надрывная музыка, реквием, льющийся из динамиков. Ирина сейчас вспоминала свою мать, смазливую якутку, но всегда пьяную и с растрёпанными волосами. Потом ей представился образ отца. Красивый и стройный молдаванин, в штормовке защитного цвета, в серой фуражке, за спиной – карабин. И улыбка, и хитрый взгляд… с прищуром. Но это обман… Тарас всегда был бесхитростным и, во многом, доверчивым и беззлобным человеком.
Потом, откуда-то, из не давнего прошлого пришёл к ней сюда, на это сельское кладбище и её дед, Архип Прозоров. Старый якут с морщинистым коричневым лицом, с большими руками, сутулый, но крепкотелый. На нём зелёная клетчатая рубашка и чёрные брюки, заправленные под старые хромовые сапоги. Смотрел он из памяти девушки виновато, куда-то, в сторону.
– Всех я вас помню, – со слезами в голосе сказала Татану. – Разве же смогу вас забыть? И тебя, Ефросинья Ивановна, всегда буду помнить. Ты меня научила вязать. Ты очень добрая женщина. Если бы таких, как ты, было побольше на свете, то всем на земле жилось бы хорошо. Люди бы не разделяли друг друга на бедных и богатых. На всей планете, может быть, существовал бы рай. Впрочем, бабушка Фрося, я не ведаю, что говорю. Глупости, конечно. Но знаю, что без тебя мне будет очень тяжело.
Тоска неуёмная, в которой и слёз хватает, и тягостных вздохов.
Она не заметила, как к ней подошли Залихватовы. Молчаливые, печальные.
– С кем ты, Ирочка, разговариваешь? – спросила Екатерина Михайловна. – Ну, да, конечно. Ты же разговариваешь с бабушкой Корниловой. Хорошим она была человеком, даже ни чета всем нам.
– С ней, с Ефросиньей Ивановной, можно и нужно разговаривать, – согласился с доводами жены Григорий Кузьмич. – Редкая женщина. По всем статьям.
Он взял сумку из рук супруги, достал оттуда недопитую бутылку с водкой, две рюмки, целлофановый пакетик с нарезанной колбасой. Разлил водку по рюмкам и просто