И эсэмэска полседьмого
дошла, ботинками скрипя,
«никто не дал мне столько слова,
благодарю, – прочел, – тебя».
Под гробом девушки старуха
бредет, а на асфальте грязь:
белесые кружатся мухи,
в могилу братскую ложась.
Плечом об угол дома чиркнул.
Ларек. Собака на бегу.
Мочой просверленная дырка
на вечереющем снегу.
* * *
Прилипает к губам сигарета,
я стою на балконе, в ночи.
Нет, не Чацкий, но все же «Карету
мне, карету!» – Кричи не кричи.
Если солнце на звезды разбито,
очень трудно дождаться зари,
понимая, что жить – быть убитым
не снаружи, тогда изнутри.
Нет дороги назад. Муцураев,
покидая Иерусалим,
обещает прибежище рая
тем, кто с ним, кто по-прежнему с ним.
Тем, кто здесь, обещаний не надо,
не до этого попросту нам:
тачки, девочки, клубы, квартплаты,
черти, божики, грязь, фимиам.
Прилипает к губам сигарета,
я стою на балконе, в ночи.
Нет, не Чацкий, но нет ни рассвета,
ни свечи, ни огарка свечи.
* * *
Во сне я умер: это был не сон.
То первый опыт смерти – так, «на тройку».
Я был везде, и с миром обручен
прочней, чем с Горбачевом перестройка.
Наутро, встав, отправился помыть
лицо и руки, бутерброды к чаю
готовить, находя, что вечно жить –
любовью заниматься не кончая.
Оделся, спал, поехал по делам,
в автобусе задергивая шторы:
правительство, роддом, театр драм,
ларек, ограды, церковь, помидоры…
мне не нужны, их оставляю вам,
предпочитая братские просторы
захапавшим весь рынок городам.
И что ни день, то выгрызаюсь я
из трижды заколоченного быта,
но не летит к тебе душа моя:
тропа к тебе слезами перекрыта.
Я твой, господь, недужный черновик:
ты лишние вычеркиваешь части
из мира, что разношен и велик,
как люди по сравнению со счастьем.
* * *
Мы выходим, как в море, во взрослую жизнь.
Наши лодки легки, быстроходны и звонки.
В целом мире одни, мы не знаем отчизн,
только пусто кругом, словно в сердце ребенка.
Волны трутся о нас, их же надо кормить
наподобие братьев по разуму меньших.
Мы не знаем, как быть, как нам жить, как нам плыть,
нас так мало одних, тупо на мель не севших.
Как жестока судьба, разлучившая нас,
в ком вместилось два Че, проникает чеченец
в грудь, идущую против волны, не таясь,
рассекая толпы ледяное теченье.
Наши лодки плывут, застилается высь,
волны бьют через край, разрывая нас в клочья.
Только звезды глядят одиночества вниз,
заходящим владельцем спускаемы ночью.
*