Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице её не отражается, ни трагедия рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то застывшая маска, и слова буднично вытекают из неё, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.
«Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу. И так день за днем, ещё два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а к сыну в больницу всё ездила и ездила, и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.
Однажды еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит «мама, мама». Большое такое лицо, во всё темное окно вагона, и кричит громко, но только мне слышно.
Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время не приемное, но не могла не поехать, сын меня звал. И трясло меня всю дорогу, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.
До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце. Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой и, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да помочь не смогла, опоздала я.
Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.
Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь. В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и всё. Лена вошла, видит, я стою, голова под люстрой, она не поняла, спрашивает:
– Ты что, уборку делаешь?
И вдруг понимает, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет.
Сняли меня с табуретки, веревку унесли, спрятали.
Но я всё равно не хотела жить и ещё раз пыталась, и опять меня вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену так выбирать, чтобы меня одну не оставлять, и год со мной маялись, и спустя год я смирилась, что мне жить, а сыну лежать на кладбище. Вику, доченьку, я потом родила, для себя.
Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и разговор-исповедь, вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках