Так проходит несколько недолгих минут. Потом он встает, выключает радио и решительным шагом направляется в сторону коридора. Дед собирается уезжать на работу. Наверное, можно подумать, что сейчас он отправится в ванну, умоется, почистит зубы, расчешет волосы. Но нет, он всегда обходился без этого, принимая различные гигиенические процедуры только по ночам, но никак не под утро.
Вместо этого дед тихо пробирается в нашу комнату. Достает из шкафа свои потертые штаны и рубашку. Бесшумно одевается.
Уже в коридоре надевает поверх своей застиранной рубашонки куртку, а на ноги – ботинки. И это не просто ботинки, и не просто куртка. Им, кажется, уже три тысячи лет в обед, хоть они и не выглядят старыми и никогда не придают своему хозяину неряшливый вид.
Его куртка – необычайное творение человечества. Восьмое чудо света, не иначе. Она из твердой кожи, черного цвета, с некоторыми затертыми участками. Она пахнет железом и кофе, так же как и его руки. Она всегда в пыли, но никто даже не думает ее почистить: все знают – поступи так, и она навсегда потеряет свой неповторимый шарм.
Его ботинки прежде всего трудно назвать ботинками. И вообще как-то классифицировать подобную обувь. Честно, я так и не знаю до сих пор, к какому виду обуви их можно отнести. Они темно-коричневые, почти под стать куртке.
Дальше дед достает с верхней полки шкафа свою удивительную шапку. Это классическая шапка-ушанка из строгого, облезшего меха норки. Вы спросите, зачем она ему в столь теплое время года?
Я отвечу. Он не понимал таких вещей. Не понимал, что одежду нужно носить по сезонам, что она бывает иногда слишком теплой или, напротив, слишком холодной для какого-то определенного времени года. Нет, дед всегда носил эту шапку, и эти ботинки, и эту куртку. Вне зависимости от того, стоит ли на улице 25-градусная жара или же на дворе январь со всеми его холодами и часто выпадающими осадками. Но такой уж он был человек, и вот такими забавными были его неповторимые, родные недостатки, которые я всегда безумно любила.
Он берет с полки ключи и, тихо позвякивая, кладет их в карман. Напоследок осматривает коридор, на секунду задержав взгляд на висящих над дверью спальни часах. Потом, явно торопясь, толкает дверь, выходит и, опять же стараясь не шуметь, закрывает ее с другой стороны.
После его ухода жизнь в этой квартире снова замирает, словно в ней нет ни одной живой души. Часы почти неслышно ходят, отмеряя каждую секунду постоянно спешащего куда-то времени. Часы забирают у времени его массу, его объем, его суть. Стрелки, одна за другой, не спеша сменяют под собой цифру за цифрой, медленно, но необратимо приближая тот момент, когда