Первые дни империи. Оганес Григорьевич Мартиросян

обожаю, когда мужчины смотрят на мои ноги. Ноги лучше в колготках. Есть понятие стиля. Просто писать свой текст – просто слова все голые. Голые люди ходят. Одежды должно быть много как слов, женщина должна одеваться так, как гениальный мужчина пишет. Или рисует нас. Плохо, когда нет денег. Вот поэтому плохо. Прочитала его. Он пишет ради прикола, что у армян мозг служил телу, но голова была спрятанной, а он – голова армян, которую он у них вытащил. Он пишет, что женщина ближе к армянам, чем к евреям, потому что последние не так сильно таились, что их ум чаще брал верх, за что тело расплачивалось. Что очередь за армянами и за женщинами. В лучшем смысле, конечно. Нет, другие какие-то народы тоже, конечно, имеются в виду, но он не может говорить за них, максимум – за кавказцев, евреев и русских. Помню такую ночь или такой не помню. Нет, ну скорее день. Он подошел ко мне, я подошла к нему – я не помню, кто именно. Кто-то из нас двоих. Кто-то из нас, не более. Мне сказал, что я нравлюсь. Он был красив собой, потому что поверила. Мне сказал, что умрем: мы уйдем и исчезнем, а другие заступят. То есть мы здесь стоим, но, считай, что нас нет. Около туалета. Я поправляю штаны. Поправляю их резко.

      – И? – говорю ему.

      – Аудитория уходит вверх лесенкой. Короче, я приду первым, лягу на скамейку наверху, меня не будет там видно, а ты опоздаешь, сядешь ко мне, одна. Да, только в юбке приди. Юбка, надеюсь, есть?

      Юбка, надеюсь, была. Мне идея понравилась. Что-то хорошее было. Было впервые круто. Все сидели, писали. Я дурака валяла, ой, ты куда, ты что – говорила руками, говорила коленями. Он ласкал мне промежность, пока я писала конспект. На следующем занятии конспект писал уже он, причем в моей тетради. Я только слушала лекцию. Шла история про парней. Препод долбил нам лекцию. Так, записывала. Гоголь, душа мертва. По России проехался. Остановок здесь нет, пролетел, просто вылетел. Философия такова: Чичиков – господь бог, для него только мертвые представляют ценность, он готов заплатить, он их оживит, он их пустит в дело. Он заложит в ломбард. Потому речь о детях. О воскрешении. Все хорошо, все будет. Сам от запоров мучился, то есть беременным был, спазмы, конечно, символы. Гоголь посрать не мог. У кареты, у дерева. Второй том он унес с собой в могилу. Так и не вышел в свет. Выйдет тогда, когда: все вытянутся в струну в сторону денег. Москва всех возьмет за шиворот. Вытянет их в струну. Провинция словно кот, взятый за шкирку. Мяукает иногда. Пошевелиться не может. Повернуться не может. У женщины шеи нет. На самом деле нет шеи. Нет, не этой, а той, что невидима. Она только у меня и, наверно, еще у нескольких. Голова не смотрит на звезды. Только с позиции лежа. Но лежа женщина спит или с ней кто-то спит. Вот это я поняла, когда меня трахал парень. Долбил меня – продолбил. Пробил, хлынул свет мне в голову, залил словно семенем. Башкой своей залетела. Я первая женщина. Я первая женщина, в которую вышел космос. Потому что космос первым выходит в человека. Гагарин нанес ответный визит. Только и всего, что вы думали.

      * * *

      Бог пожелал мне нет. Вздыбленная