Ришон начал осторожный спуск. Перемещаясь от дерева к дереву, он оказался у подножья насыпи. Страх, смешавшись со злостью, прочистил монаху мозги, вытравив нахлынувшую вдруг жалость к себе. Дремучий, пригнувшись, послушно спустился следом, шаг в шаг. Казалось, он потерял волю. Что-то сломило его изнутри, как игрушку из плоти. С виду крепкий, но в душе мертв.
Ришон присел, всматриваясь в неясное пятно в десятке шагов, вздрогнул. На снегу лежал пилигрим. Меховой плащ разодран, осколок креста торчит из ослепленной левой глазницы. Правый глаз отсутствует. Выглядывающие из-под размочаленных лохмотьев обломки ребер, разваленная на две части грудная клетка и кровавое месиво из ног и рук никак не вязалось с тем, что он знал о Шептуне-подвижнике. Дремучий также увидел труп, точнее, гирлянду костяных обрубков с налипшим мясом. Меч выпал из его онемевших пальцев. Жесткие прутья кустарника коснулись его шеи, погладили, успокаивая, шепча о покое, снеге и вечной ночи… Следопыт вздрогнул, отмахнулся от ветки. И в этом прикосновении он почувствовал текстуру кости, скользкой от крови.
Дремучий крикнул:
– Они здесь!
Длинное, сотканное из мрака лезвие прошило тело в области живота и медленно, словно нож сквозь масло, поползло вверх, разрезая кости и органы. Ришон понял – несколько секунд и все, он следующий. Монах побежал к лошадям, а за спиной истошно кричал следопыт.
Церковник на бегу извлек из-под кожаных лат большой серебряный крест, сжал в пальцах, вознося молитву: «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего…».
Атмосфера переменилась. Было по-прежнему морозно, но жжение ушло. Возможно, как и говорил Шептун, холод проник внутрь, и теперь медленно убивает его. Но тело еще способно двигаться. Картинка перед глазами уже в трех шагах скрадывалась чернотой, ночь стала чужой, неземной, какой только в лесу бывает, и теперь церковник ориентировался по звуку. Вороной жеребец видел приближение хозяина, чувствовал его страх и нервно фыркал, месил копытом замерзшую землю.
Ришон с разбега ткнулся в теплое, живое. Лицо обожгло горячее дыхание, он едва не застонал от боли: щека от пара мгновенно превратилась в лед, и только жар в груди не пустил холод дальше по телу. Сцепив зубы, церковник погнал волну горячей крови по руке, наконец обрел возможность шевелить пальцами. Вновь пахнуло сеном, он вполз в седло, уцепился за шею Бархата, такую теплую, прижался изо всех сил. Но сначала сдернул уздечку с ветки.
– Ну, выводи!
Бархат сделал первый мощный прыжок. Ришон прильнул к его шее, зарывшись в гриву. Снег полетел из-под копыт, как стая испуганных лебедей, искристой крупой брызгал и брызгал, поднимаясь по брюхо скакуна. Тот дышал часто, шумно парил ноздрями, дрожал плотным мускулистым телом. Рвался вперед, слушаясь наездника и его шпор. Лес стоит на обширном