Скрюченные огурцы нагло уперлись в мою верхнюю губу, теплый и поэтому противный рассол с трудом поглотился. Я поставил греть чайник и закурил. Трясло. Спать я УЖЕ не мог, а ехать домой – ЕЩЕ.
Зашел в комнату, где спал Димка со своей курносой. Там стоял шкаф с книгами: Золя, Шолохов, Пушкин, Дюма, «Сказки народов мира», … – стандартный набор еще советских изданий в дешевых переплетах. Взял Цветаеву. Димка высунул взъерошенную голову из-под одеяла и хрипло произнес: «Чё, хуево тебе?»
– Не то слово, – ответил я.
– И мне, – выговорил он. – Принеси попить, а?!..
– Ладно, – сказал я и пошел за водой.
Когда я принес ему воды, кучка, лежащая рядом с ним, зашевелилась (видимо, курносая тоже захотела пить – бодун дело серьезное, демократичное).
Я налил себе крепкий чай. Сел на табурет и стал читать Цветаеву. Кажется, она была одна из немногих по-настоящему пишущих женщин. Сладковатый вкус подкатил к горлу и осел где-то в области живота. Нет! Только не это! Пожалуйста! Отпустило. Но я знал, что она скоро вернется. Тошнота! Это страшное слово. Я никогда не любил ее, больше того, я ее боюсь. Несколько раз глубоко вздохнул. Вроде бы тихо.
Вышла она (носатая). Надела мою рубашку на голое тело (мужская одежда часто идет женщинам). Взяв сигарету, она села за стол.
– Ты чё так рано встал-то? Делать тебе что ли нечего?
Я ее чуть не убил после этих слов. Но промолчал, отхлебнув крепкого чаю. «Когда она успела смыть косметику?» – проползло в моей голове.
Говорят, что глаза – это зеркало души, если так, то я никогда не мог понять, что же в этом зеркале. Я думал, почему она смотрит в мои глаза и не видит, как я ее сейчас ненавижу.
– Сидишь тут в одних трусах, с какой-то книжкой, в восемь утра, – продолжала носатая, дымя сигаретой.
… Снова появилось сладковатое ощущение от живота к груди, от груди к глотке. «Нет, нет… Только не сейчас!» – птицей билось в моей голове без затылка. Отпустило. Но на этот раз продолжалось значительно дольше.
– Че молчишь-то? – не отставала она. – Хреново как-то выглядишь. Плоооохо тебе?!
Последний вопрос она задала нарочито издевательским тоном, так говорят взрослые симулирующему болезнь малышу. При этом улыбалась ехидной.
– Пошла вон, мразь! – сказал я тихо, с расстановкой.
– Чё?! – сделав брови домиком, возмутилась носатая.
– Я сказал, собирай свои шмотки и пошла отсюда вон! – повторил я громче. Мне вдруг стало так противно, я был готов разбить трехлитровую банку с двумя кривыми огурцами об ее волосатую голову. Но все обошлось: носатая ушла, забрав с собой ничего не понимающую курносую.
Тошнота все чаще напоминала о своем присутствии – дышала моей грудью. Стало ясно – от нее не уйти. И все-таки я умылся холодной водой, надеясь, что это поможет, ведь надежда часто умирает после человека.
НЕИЗБЕЖНОСТЬ. Я знаю,