Ввиду тяжёлого положения на полтавском участке фронта и необходимости нанести противнику фланговый удар второй бригадой 46-ой дивизии, я полагал бы целесообразным выезд на полтавский участок товарища Меерхольца и товарища Ворошилова, со специальным поручением от Реввоенсовета 14 армии добиться самого энергичного наступления в указанном направлении. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ РЕВОЛЮЦИОННОГОВОЕННОГО СОВЕТА ТРОЦКИЙ
1920 год, декабрь. Ростов-на-Дону. Штаб Северо-Кавказского Военного Округа
– Разрешите обратиться, Алексан Петрович? – новоявленный адъютант Меерхольца велик ростом, сутул, и оттого шинель его кажется смешно обвисшим мешком на худом, узком теле. Сняв с плеча тяжёлую винтовку, проведя длинным рукавом по красному мокрому носу, он усаживается напротив письменного стола Александра Петровича.
– Вот, понимаете ли, письмо надумал написать. Могу ли спросить у Вас чернил?
Меерхольц по-доброму улыбается:
– Так ты что же, Яков, грамоте обучен?
– Да есть немного знаний – тятя, прежде чем убили его, на фабрике служащим был. Мы с братом при нём успели три класса школы окончить. Ну а уж как его не стало – с матерью в деревню подались, к её родне. Там не до умных книжек было…
Александр Петрович протягивает через стол серую железную кружку с дымящимся кипятком:
– Пей, грейся. А кто же, Яков, отца твоего загубил? За какую такую провинность?
Юноша делает глоток, опускает глаза и снова проводит рукавом шинели по носу.
– А большевики и убили. А ни за что, а случайно под пулю влез опосля митинга на фабрике. Так дадите чернил или как? Или не имеется свободной возможности?
Меерхольц достаёт из шкафа малахитовый чернильный прибор, несколько листов бумаги и кладёт перед адъютантом.
Совсем скоро в штаб прибегает Шурка. Ему долго не удаётся поговорить с отцом: бесконечный поток людей в кабинет, громкие вопросы и ответы, долгая работа с документами. Шура садится на стул возле тёплой печки, снимает варежки, большие валенки и дремлет. Издалека, откуда-то с окраин города, непрерывно раздаётся пулемётная и орудийная стрельба. С тех пор когда Шура каждый день стал видеть большевиков, он привык к ней. Дрожащие в окнах стёкла и гневная брань горожан не рождают в его душе переполоха или страха.
Меерхольц наконец-то отвлекается от дел, закуривает блестящую чёрную трубку и быстрыми шагами подходит к сыну.
– Шурка, доложи-ка, что в доме с продовольствием?
– Пока хватает. Вчера получили морковный чай и крупу. Есть ещё немного хлеба, соль и мочёные яблоки. Сегодня за уроки музыки с мамой рассчитались крыночкой молока и вишнёвым вареньем.
– Я настойчиво просил не брать ничего съестного из чужих рук! Я же объяснял! Ох уж эти Женины штучки!..
Но кажется Шура не обращает внимания на брань отца. Он всматривается в его родное лицо, следит за движением рук, поправляющих потёртую кожаную кобуру, и в великой гордости улыбается. Отец! Самый сильный для Шуры, самый справедливый,