11
В детстве мне казалось, что служить высшему – самое прекрасное занятие на свете. Эти детские предрассудки, наверное, живы во мне до сих пор. Иначе, скажите на милость, за каким чертом я пошла работать в это мерзостное «Око», чтобы каждый день общаться с плачущими старушками, умственно отсталыми пьянчугами или с такими существами как Вад. Иногда мне казалось, чтобы моя никчемная жизнь обретала высший смысл, а иногда – чтобы становилась еще более мерзкой.
– А у тебя очень мило, – сказал Кентис, просовывая голову в раскрытое окно гостиной.
И, не дожидаясь приглашения, перепрыгнул через подоконник и оказался в комнате. Как ни странно, его приход меня обрадовал. Мне даже показалось, что всё утро я ожидала именно его появления.
– Ева, да ты просто красавица, – заявил Кентис, оглядывая меня внимательно. Если не сказать, нахально. – Всегда считал, что мартинариями становятся одни дурнушки. Неужели можно с такой грудью вступить в Лигу?
В ответ на грубоватый комплимент я по-дурацки хихикнула.
– Ты живешь на улице Софи Ковалевской, и это символично, – объявил Кентис.
– Чем же?
– А ты не помнишь то громкое дело пять лет назад? Два сантехника поспорили, кто был математиком – Софья Ковалевская или Софья Перовская, и один другого убил. Так вот после того дела была создана петиция, чтобы улицу Софьи Ковалевской переименовать в улицу Лобачевского.
– Ты это сейчас выдумал.
– Это чистейшая правда. Спроси у Старика. Или погугли.
– Кажется, ты меня преследуешь?
– Ну что ты! Просто мы вчера не договорили, – улыбнулся Кентис. – Ты удалилась так внезапно.
– Мне не понравилась твоя глупая демонстрация со Стариком, – я постаралась сделать выговор как можно более кокетливым тоном.
– А, Старик! Почему-то все считают, что я его не люблю. Но люди ошибаются. Глубоко ошибаются. Я его обожаю! Наверное, никто на свете так не любит отца, как я.
– Ты над ним издеваешься.
– Нет, ни в коем случае. Я ему изо всех сил помогаю, просто из кожи вон лезу. Неужели ты этого не замечаешь?
Оранжевая занавеска с желтым узором, подхваченная порывом ветра, вскинулась вверх. Показалось, что язык пламени ворвался в комнату. От неожиданности я вздрогнула, и Кентис заметил мой испуг.
– Почему никто не подумал, как я при этом страдаю, – вздохнул Кентис. – Я причиняю ему боль и страдаю вдвойне. Это невыносимо – мучить того, кого любишь. Не хочешь попробовать? Могу дать урок.
– О чем ты?
– Сейчас поймешь!
Штора вновь плеснула вверх, и отсвет красного пробежал по упавшим на пол газетным листам. Один сквозняком швырнуло к ногам Кентиса. Тот молниеносно нагнулся и щелкнул зажигалкой. Прозрачный в солнечном луче, язычок огня нехотя облизал край страницы и, сглотнув черную обугленную корочку, разросся на весь лист. Сизая струйка дыма растеклась по комнате. Алое пламя, уже настоящее, побежало