И если Мехико можно назвать огромной тюрьмой, по которой ты свободно можешь передвигаться, то жизнь становится клеткой внутри этой тюрьмы, и моей личной тюрьмой было скорое венчание.
–Отпусти меня, – уверенно произнесла я, глядя Диего в глаза.
Я понадеялась, что мои слова заставят его одуматься, но Диего продолжил до больного онемения удерживать меня за кисть массивной ладонью, смотря на меня в упор черно–янтарными глазами.
Он умел одним взглядом косить тело, что оставалось лишь кровавое месиво, и сейчас делал тоже, но с особым извращением. Достаточно ме–дле–нно, чтобы заставить меня дрожать от ужаса и одновременно сходить с ума от злости.
–Никогда моя жена не будет уличной танцовщицей! – его слова, злобно просочились сквозь стиснутые зубы, опаляюще треснули мне по лицу, оставив глубокие раны, и заставили покорно опустить глаза, тихо набрав полную грудь воздуха, в надежде успокоиться.
На протяжении многих лет, я твердила непреложную истину – Диего не сможет повлиять на меня, как бы он не старался, а единственный мужчина, чьи слова для меня имеют силу – отец, и никто более. Но чтобы я не говорила, я боялась Диего, до больного удушья и дрожи в теле, от которой руки переставали слушаться, а ноги подкашивались и били в коленях.
– Я не твоя жена, – на выдохе произнесла я, опустив голову. Да, от страха, но пусть он считает, что от усталости, злости, бессилия. Чего угодно, но не страха.
Между нами висела тишина, иногда гнувшаяся под тяжестью встречного ветра. На улице было липко от духоты. Повсюду ходили люди, стояли крики и говор, растворяющиеся на крышах невысоких, пестрых домов, окруживших нас. Солнце тускло светило сквозь тучи, едва пробивая слабыми лучами массивные навесы, воздух был серый, грязный, словно белая полка, на которой лежала недельная пыль. Город стал безликим последнее время, и я его понимаю. За свою двухвековую историю он устал от постоянных убийств, разбоя, грязи, и уже начинал выдыхаться. Обычно, города со временем лишь зацветают, Мехико же, напротив, уходил в закат.
Я подняла глаза от заплывшей пылью брусчатки, и не торопясь, исподлобья посмотрела на Диего, от чего моя рука непроизвольно дрогнула, в теле что–то щелкнуло, словно надломилось, оставляя едкий, приторный привкус во рту. Диего все видел, возможно, даже на пару со мной ощущал этот странный, едкий привкус, и на это лишь тихо рыкнул, сведя к переносице густые черные брови. Его тонкие губы натянулись, и я смогла разглядеть издевательскую победную ухмылку, от которой по внутренностям пробежала колика, выворачивая их в плотный комок.
Это можно сравнить с медленным падением в бездну безысходности, или даже не падением, а слабыми, жалкими попытками уцепиться за край, который вот–вот обвалится. Глупо, неоправданно, но ведь всегда хочется верить в лучшее. В то, что конец не обвалится, хотя он уже рушится.
–Мария, я прошу тебя, – в его голосе все еще слышались слабые отголоски злобы, хотя он пытался говорить ровно, – ты ведь знаешь, зачем девушки танцуют на улицах.
Я закусила губы, делая вид, что из последних сил сдерживаю смех, натягивая улыбку, которая была как тонкая нить, готовая порваться, сделай я хоть одно лишнее движение.
–Конечно, знаю, чтобы веселиться. – Я задорно улыбнулась, глядя в глаза Диего, про себя соображая, как бы скорее уйти домой, – Диего, прекрати, ни с кем из них, – я окинула взглядом толпу, стоящую поодаль от нас. – Я не собираюсь спать.
–Почему тебе просто не попросить денег? Зачем позориться здесь? – Брезгливо фыркнул Диего, и грозно повел массивную руку в сторону, указывая на веселую толпу, в центре которой, под звук барабана и бубна, танцевала черноволосая девушка, с кожей на несколько тонов темнее моей, и в странном синем балахоне вместо платья, показывающем всю ее подноготную, стоило закрутиться сильнее положенного.
–Ехать в другой конец города ради небольшой суммы? – Я непонимающе, с легкой каплей иронии скривилась, приподнимая бровь.
Его точеный, тонкий нос дрогнул, как будто он сейчас сильно поморщится, но Диего лишь глубже втянул густой, раскаленный воздух, немного повернув голову, из–за чего его черные, густые волосы, едва касающиеся плеч, слегка съехали.
Он был интересен внешне, с широкими, полными жизни и глубины глазами цвета черного янтаря, в которых играл азарт. Кровь матери испанки и отца индейца сливалась в тандем головокружительных черт лица, покрытых терракотовой кожей. Бежевые тонкие губы, практически всегда поддергивала легкая улыбка. Высокий рост, взятый от матери и широкие плечи отца придавали ему мужественности, некой завершенности, которая показывала, что он уже давно не мальчишка, но при этом, Диего не был нескладно большим. Скорее, плотный, сделанный тяжелой физической работой. В довершении всего природное обаяние и харизма. Да, он был красивым, и было бы странно это отрицать, но помимо