Ребенок сказал: “Что такое трава?” – и принес мне
полные горсти травы.
Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его,
что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный
из зеленой материи – цвета надежды.
Или, может быть, это платочек от Бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память,
вподарок,
Где‐нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя,
мы могли сказать чей?
Он перечитывал эти строки снова и снова. Потом закрыл книгу и, подняв ее, поднес к глазам портрет Уолта – глядевшее со страницы маленькое бородатое лицо. Хотя грех так думать, он все равно верил, что Бог должен быть похожим на Уолта с его пронизывающе-благосклонным взглядом и съедобной на вид, струящейся бородой. Он видел Уолта два раза на улице, и однажды, как ему показалось, встретил святую Бригитту, – вся укутанная и печальная, она заходила в дом, на голове у нее была шляпа, прячущая круг света. Ему было приятно знать, что они ходят по земле, но больше они нравились ему такими, какими обитали здесь, в книге и на стене.
Лукас положил книгу обратно под матрас. Погасил лампу. Ему снова стал виден свет занавесок Эмили на той стороне двора-колодца. Он зарылся лицом в подушку Саймона. Саймон все еще был с ними. Им пахла его подушка.
Лукас прошептал в подушку:
– Тебе надо уйти. Правда, по‐моему, тебе пора.
Утром он заварил чай себе и отцу, достал хлеба. Отец сидел за столом со своей дыхательной машиной – трубкой и мехами, закрепленными на металлическом штативе с тремя тонкими квадратными ножками. Мать еще не вставала.
Лукас съел свой хлеб, выпил чай и сказал:
– До свидания, отец.
Отец испуганно посмотрел на него. За годы, проведенные в дубильной мастерской, он сам превратился в кожаную заготовку. Отполированная, с невидимыми порами кожа идеально обтягивала его череп и тяжелую нижнюю челюсть. Темные глаза выглядели на его лице драгоценными камешками. Свою красоту, свои крупные дерзкие черты Саймон унаследовал в основном от отца. В кого и почему пошел Лукас, не знал никто.
– Ну пока, – сказал отец.
Он поднес к губам трубку и сделал вдох. Меха надулись и опали. Теперь, когда он стал кожаной заготовкой с драгоценными камешками вместо глаз, за него дышала машина.
– Присмотришь за матерью? – спросил Лукас.
– Ага.
Лукас положил свою маленькую ладонь на его коричневую. Он любил себя за то, что любил отца. Это было лучшее, что он мог для него сделать.
– Я на фабрику, – сказал он.
– Ага, –