А потом кадет вдруг замолчал и толкнул д’Эстурвиля под локоть:
– О, глядите, на ловца и зверь бежит…
Жак обернулся и почувствовал, как сердце невольно пропускает удар.
В первый момент он даже не узнал лейтенанта.
Д’Эстурвиль привык, что тот носит обычно или простой мушкетёрский плащ, или видавшую виды дорожную куртку.
Теперь же на д’Артаньяне были камзол с золотым галуном – отличительным знаком лейтенанта – и шляпа, украшенная плюмажем из белых страусиных перьев.
Перевязь, на которой висела шпага, была не обычной кожаной, а украшенной элегантной вышивкой. Волосы, обычно убранные в небрежный хвост, теперь свободно лежали поверх дорогого кружевного воротника.
Всё это великолепие как нельзя лучше соответствовало холодному и высокомерному выражению лица, с каким гасконец въехал на казарменный двор.
– Ха, – сказал Жак, чувствуя, как начинает невольно улыбаться, – вы по-прежнему будете предлагать мне не удивляться, когда речь заходит о д’Артаньяне?
– Ну, это ещё далеко не самый роскошный наряд г-на лейтенанта, – возразил де Террид. – Вот закончится эта заварушка с осадой – посмотрите на него во время торжественного парада.
А потом кадет прищурился вдруг и хихикнул, словно шкодливый мальчишка:
– Вы видите, д’Эстурвиль? Я всегда знал, что наш командир – не промах!
– О чём вы? – изобразил удивление молодой человек, не желая показывать, что на самом деле следит за каждым движением гасконца.
– Приглядитесь хорошенько, – его приятель снова хихикнул. – В отличие от нас, лейтенант, по-видимому, очень весело провёл эту ночь. Славное же напоминание о себе оставила на прощание его белошвейка!
Лионец сощурил глаза и увидел, что д’Артаньян, несмотря на всю свою надменность, действительно выглядит неважно. Под глазами тени, лицо серое, уставшее. Нижняя губа напухла, а в углу рта темнеет кровоподтёк. Весьма характерный синяк, и д’Эстурвиль ощутил вдруг, как кровь прилила к щекам. Потому что он слишком хорошо знал, кто на самом деле повредил гасконцу губу. Он все эти дни вспоминал их последний разговор в конюшне, и судорожные поцелуи, и то, как д’Артаньян потом смывал свою кровь с его лица и шеи.
Что он говорил ему?
Стой спокойно. Вот ведь дурак: ну зачем кусаться, а?
Да, кажется, именно так.
Касался лица влажным платком и улыбался при этом совершенно незнакомой счастливой улыбкой. А глаза смотрели спокойно и чуточку насмешливо. И пропала без следа холодная надменность – кадет только сейчас понял, что в тот момент гасконец впервые показал ему себя настоящего.
Нам и вправду пришло время поговорить, потому что всё это слишком серьёзно…
Выходит, промолчи он и не задай тот дурацкий вопрос о прошлом, всё было бы иначе? Потому что как по-другому расценить слова д’Артаньяна?
Неужели