В летней кухне, стоявшей отдельным зданием, хоть и была печь, но она давно не прочищалась и использовалась лишь как подставка под всякий хлам, который никогда не выкидывали, а ждали дня, когда же старая клеенка и ржавая пила пригодятся. Если же всю ночь жечь плиту, к утру за пустой баллон дед их удавит. Август подумал было постучаться к соседям, но содрогнулся от унизительной картины, которой ему было бы не избежать – снять куртку и оказаться в штопаной растянутой майке, в подвязанных шнурком дедовых старых штанах.
Да и дует от окна.
Он подошел вплотную к окну, что выходило в зеленую гостиную, продрался через лозы винограда – голые, полные ломкой, не убранной с осени листвы ветви – и направил фонарик внутрь, но получил лишь свое отражение на стекле. Тогда он погасил свет и, прижавшись вплотную к стеклу, вгляделся во тьму. Там, за двойной рамой, прослеживались черты здоровенной картины за стеклом, подвешенной у потолка с наклоном к смотрящему. До того как Август встретил знакомую репродукцию в учебнике истории, он наивно полагал, что старик, обнимающий царевича с пробитой головой, проклинает судьбу и молит врачей и церковников, которых художник не написал, о спасении несчастного. Толковый ведьмар мог бы спасти погибшего.
Реальность оказалась веселее: на картине, написанной много лет после самого события, запечатлен был слух, согласно которому Иван Грозный убил своего сына.
Хотя гостиная называлась зеленой, стены в ней были голыми, выбеленными, а дощатый пол покрыт тем оттенком коричневого, который получается смешением красной, желтой и синей краски – полбанки синей масляной оставалось с покраски ворот гаража, а остальное дед выкупил у каких-то соседей, что уже закончили перекрашивать скамейки. Не за деньги выкупил, а за крольчиху. Август помнил ошметки зеленых обоев с серебряными завитками, которые видно было только на солнце. Обои срывались легко, клей не пережил еще и зимы, и ему – тогда шестилетнему малышу – нравился звук, с которым бумага отходила от стены. Так они и работали вдвоем: дед на табуретке начинал, а Август закачивал сдирать обоину. Потом была известь, очень много извести, запах которой был вкуснее всех маминых душистых флакончиков, что велел отнести на свалку дед.
А потом он повесил эту картину, да так, что Август всегда обходил ее стороной – казалось, веревки не выдержат и обрушат толстое стекло на проходящего. Сейчас же, различив во тьме, что двери в комнату деда заперты, он краем глаза уловил чужеродное: под картиной на диване кольцом свернулся новенький, напяливший на себя огромный свитер из шкафа мамы. Возмущение вскипело в нем, захотелось вытряхнуть змея из нагло взятой чужой одежды. Он постучал по стеклу, потом еще раз. Пацан поднял голову и, найдя источник шума, ехидно выставил язык и оттянул веки к вискам.
Август отпрянул от окна и споткнулся об жестяную ограду вокруг корня лозы. Тимур, замерев на пороге кухни, позвал брата. Старший поспешил к нему, намеренно не