– Соучастие в ограблении, похищение… Мне уже нести за это наказание, – говорил он. – А знаешь, что странно? То, что сделала ты, не считается преступлением. Почему ты не должна отвечать за свои поступки?
Ровина опустила глаза. Она не знала, что сказать ему на это. И она лишь тихо спросила:
– Как же ты сможешь жить, совершив убийство?
– Я не буду жить. Я сдамся, – коротко бросил он и резко встал.
Он стоял к ней боком, и она видела скорбную складку у его рта. Ничто сейчас не напоминало в нем того спокойного, сдержанного человека, которого она знала раньше.
Ровина стала смотреть на огонь. Он все сказал ей в этих нескольких фразах.
Он страдает сейчас не меньше, чем она. Рядом с ней человек больной, человек, обезумевший от ненависти, и ей предстоит принять все, что он ей приготовил, ведь она своими руками породила эту ненависть, а значит сама обрекла себя на страдание, а может и на гибель. Это она сделал его таким. Это она убила в нем человека, и он вправе уничтожить ее за это.
Повисло долгое молчание.
Было уже довольно темно. Только свет костра выхватывал из мрака мощные древесные стволы, чуть шелестящие кусты отбрасывали причудливые тени. Освещенное живым, трепещущим пламенем, лицо Хорвина казалось закаменевшим.
Наконец Ровина вновь заговорила, обратиться к своему похитителю ее заставило вполне прозаическое чувство.
– Я хочу есть, – пожаловалась девушка.
Хорвин поднял голову и уставился на нее. Он долго не отвечал, и она успела подумать, что голод также входит в назначенные ей испытания, но тут молодой человек зашевелился и направился к своему мешку.
Достав оттуда большой ломоть хлеба, Хорвин присел возле Ровины. На ладони он поднес к ее лицу кусочек. Губами девушка сняла его. Он подал ей следующую порцию.
Так кормят с руки собаку, так дают есть еще беспомощному ребенку. И она почувствовала, что, пока он делает это, он не сможет причинить ей зла. Вместе с едой он возвращал ей надежду, впервые за этот бесконечный день он не пугал ее, впервые в нем вновь проглянул тот ласковый и заботливый человек, с которым она познакомилась когда-то.
Потом Хорвин поел сам. Последний раз подкинув хворост в костер, он растянулся на приготовленном ложе.
Тихо потрескивал огонь. Где-то в темноте переступала лошадь. Лес жил своей ночной жизнью. Время от времени тишину нарушало протяжное уханье филина. Отдельные шорохи вплетались в легкий шелест листвы. Наверху через просвет между деревьями на поляну смотрели звезды.
Два человека, такие далекие и такие близкие, вступили в свою первую ночь в пути.
«А дома сейчас, наверное, ужинают. Отец во главе стола… Знают ли они, что я пропала? … Вот так живешь, не задумываясь, живешь, и вдруг – бац!.. И ты привязана к дереву и не знаешь, что будет с тобой дальше… Неужели все-таки убьет? … Какие у него были глаза! Как два бездонных колодца…»
«А вот