Твоей голове предназначены роды,
чтоб нового бога она родила.
Куда бы дорога тебя не вела,
ты помни и знай: никому не завидуй
и тайны своей человеку не выдай,
пойми, никого на земле не любя,
что бог – это зеркало лишь для тебя.
* * *
Поэт гораздо выше, чем прозаик.
Вон стекла у трамвая из мозаик,
мороз их разукрасил, застелил.
Шагают трупы, выйдя из могил.
Над городом проносятся вороны.
На ужин огурцы и макароны,
томаты, шампиньоны и редис.
Товарищ, к переменам приглядись:
в России стало меньше попрошаек.
Из детских рук выскальзывает шарик,
летя туда, где облако стоит.
Гуляет на проспекте индивид.
А на балконах сохнут сотни маек.
А из трубы идет на небо дым.
С самим собой в футбол играет Аек -
с противником безжалостным своим.
Поэт гораздо выше, чем прозаик.
Поэтому он молнией любим.
* * *
В Тбилиси ясно, солнечно, тепло.
Повсюду понатыканы хрущевки.
"Куда ты едешь?" – "В горное село", -
быки сцепились возле остановки,
борясь за право первому входить
в тоннель ползущей к вечности дороги.
Ведет иголку за собою нить.
Взмывают в небо Голубые роги,
чтоб там их осушил до дна поэт,
трагически родившийся Яшвили.
Под вечер разряжается планшет.
В тени покрытых мраком бугенвиллий
бежит и спотыкается река,
протаптывая водами изгибы.
Тревожит ноздри запах шашлыка.
Срываются две каменные глыбы,
которые роняет снежный пик.
А ты, Печорин, покидая Мери,
лети туда, где Грузия – тупик,
поскольку в ней распахнуты все двери.
* * *
Тринадцать тысяч лет в борьбе.
Мы все от господа устали.
Зовет вселенная к себе
через открытые порталы.
Они пока что не видны,
запрещены и недоступны.
У нас играли в эти дни
на площадях центральных бубны.
Плясал под музыку народ,
смеясь, безмолвствуя и плача.
Нас ждет падение – полет
и невезение – удача.
Не зря колотится в груди
сорокаградусное сердце.
Идут над городом дожди,
как Чернышевский или Герцен.
Одним движением руки
со стен уборщица стирает,
что умирают старики,
а молодежь не умирает.
Что продолжается война
меж тем, что есть, и тем, что будет.
В центральном парке тишина.
Повсюду памятники Будде.
В руках ребенка по ежу.
В лучах последнего заката
я самому себе твержу:
"Планета космосом объята.
Ее удерживает бог,
иначе он лишится места.
Мое сознание – Ван Гог,
пожар,