даже человек, закончивший отделение английской филологии в Тартуском университете, ощущает себя как бы существом высшего порядка – и мое уважение к Оэ заметно выросло. Высокая, худая, в очках, она, казалось, словно высохла, но только внешне, что ее опять-таки выгодно отличало от эстонских филологинь, в чьей женственности у меня за мою жизнь было достаточно возможностей усомниться. Оэ была именно женственной, мягкой, выпив пару коктейлей, стала весело флиртовать, не стараясь задавить собеседника авторитетом, не пытаясь хотя бы на четверть часа из спортивного интереса взять верх над мужчиной. До нашей поездки я полагал, что немки должны бы, так сказать, по историко-генетическим причинам, напоминать эстонок, или, вернее, наоборот, эстонки – немок, но в Германии мне пришлось скорректировать свою точку зрения. Теперь я, скорее, склонен поддержать гипотезу, согласно которой крови викингов в нас все же больше, чем немецкой, эстонки же своей внутренней холодностью напоминают англичанок; не исключено, впрочем, что и это мнение изменится, если я когда-нибудь попаду в Лондон. Свое великолепное имя Оэ получила по названию одной норвежской рыбацкой деревушки, где ее родители провели медовый месяц; таким образом, мое первоначальное предположение, что они филологи-японисты, было опровергнуто. Кстати, японский знала Ульрика, хотя и была по образованию слависткой – два года своей юности она провела в Японии. Я подумал было, что она там училась, но опять ошибся, Ульрика отправилась в Японию в жажде приключений, но не в качестве их искательницы, а – по газетному объявлению – учить молодых японцев немецкому языку. Трудная жизнь в чужой стране закалила ее, она была смелой и прямодушной, и я мог без особого труда представить ее на баррикадах в случае, если революционная молодежь вдруг снова бросит перчатку бюргерству, чего, впрочем, бояться вряд ли стоит, так что полет моей фантазии вполне невинен. Так и не обзаведясь мужем и детьми, неизбывную потребность любить Ульрика реализовала, даря своими чувствами униженных и оскорбленных по всему миру, проще говоря, была весьма политизирована. На выборах она, конечно же, проголосовала за левых, конкретно – за зеленых, и считала крупнейшим политиком современности Йошку Фишера. После Японии она пару лет проучилась в Москве, где в ней раскрылись чакры той готовности помочь ближнему, которую столь часто можно встретить в России. Мне казалось, что самоотверженность Ульрики вообще не имеет границ, что так же решительно, как поднимется на баррикаду, она закроет тебя своим телом, если тебе будет угрожать смертельная опасность. С одним лишь исключением: если для твоего спасения придется перейти улицу на красный свет, Ульрика наверняка этого сделать не сумеет, так глубоко в ней сидит законопослушность… Она несколько раз сопровождала нас в поездках по Германии, и у нас постоянно возникали разногласия насчет того, как в поезде сесть – Рипсик не выносит почти никаких средств передвижения, поезд был единственным, к которому она до сих пор относилась более или менее толерантно, но немецкие поезда – это сущий кошмар, они мчатся, как бешеные,
