В половине двенадцатого я вдруг сорвался из дома, поймал такси и назвал водителю адрес. Я давно узнал его в деканате – это был адрес красивой девушки Маши. Наверное, целый год собирался, но ни разу так и не съездил. Последнее время у меня была Леночка, до Леночки – Вероника, ну, и так далее – в обратном порядке. Барышни, красивые и умные, вешались на меня сами, практически предлагая себя. Это ни я, это они, научили меня любить, ну, или, точнее, влюбляться в них.
Только Мария была другая! Жаль, что она тогда не пришла на свидание. Или, наоборот, хорошо, что не пришла, и у меня не было повода разочароваться.
Я сидел возле ее дома на поваленном дереве, и смотрел на Машины окна. Дом был четырехэтажный, всего с двумя подъездами, поэтому вычислить их было несложно. Тем более, на подоконнике открытого окна, угадывался силуэт девушки. И еле слышно раздавались последние минуты рок-оперы «Юнона и Авось»: «Аллилуйя Любви»…
Стрельнул у запоздалого прохожего сигарету, слегка закашлялся и вдруг понял, что очень хочу, чтобы мое сердце было заполнено одним огромным и всепоглощающим чувством на всю мою жизнь.
– Я вернусь, Машка, – тихо сказал я себе и поехал домой.
Первые полгода я, конечно, ничего и никого не замечая, вкалывал на тренировках до изнеможения. Бывало, что играл по четыре матча за сутки. Очень хотел сразу попасть в классификацию. Грезил Уимблдоном и Кубком Дэвиса. Был уверен, что смогу дойти до высшей победы.
Это потом я увидел, что таких, как я, десятки. Десятки жаждущих удовлетворения и великой славы. Несмотря на то, что до девяностых годов особого развития тенниса в Советском Союзе не было. Мы в те годы заявляли о себе только единичными рекордами на международных соревнованиях. Но, спорт, который долгое время в нашей стране считался чисто дипломатическим, постепенно набирал силу.
Мы занимались четверками: наигрывали часы, очки, считали победы, как боевые вылеты.
Наш квартет получился интернациональным: белорус Николай Мурашов, на вид – добродушный и щедрый парень; грузин Давид Лалуашвили, признанный покоритель женских сердец; потомок немецких переселенцев Александр Шмидт и я. Из-за него нас все называли братьями лейтенанта Шмидта.
Мы реально проводили вместе двадцать четыре часа в сутки, поскольку даже жили вместе в общежитии Института физкультуры, где как раз открыли кафедру тенниса.
Давид, мы звали его Дато, вносил в нашу жизнь экстремальность и дикий южный позитив. Александр, наоборот, состоял из драматизма и раздражающего порой негатива. Эта особенность его щепетильной натуры почти всегда заставляла сомневаться в честности некоторых побед и штрафных очков. Видимо, сказывались немецкие корни. Николай