После ухода незнакомца Нина, сжав зубы, принялась строчить. «Пронюхал, гад. Ничего, я так просто не сдамся. И потом, пусть еще докажет. Что он видел, что я к Ривке в гетто ходила, так не одна я туда ходила. Что Иоська за хлебом приходил – так не к нам одним евреи пробираются, – страшная догадка молнией сверкнула в сознании, – может Иван и вправду продажная сволочь и в полиции для спасения шкуры служит?» Нина охнула, прекратив строчить. Соседка неодобрительно обернулась:
– Ну, чего еще? Сиди тихо и работай.
Кое-то из женщин посмотрел в их сторону и снова склонился к головкам швейных машинок: осенью день короткий, а норму выполнить надо – с немцем шутки, говорят, плохи. Да и что связываться?
Все в поселке молча знали о сестрах: всегда особенные были, и никак что-то затевают. Старшая, Валентина, красавица и общая любимица, эта на рожон не лезет, а та Нинка, вторая – прости, Господи, и с полицаями по улице прогуливается, и в дом вечерами парней зазывает. Где там все помещаются? Песни поют, хохочут, гитара бедная только дрожит в лихих руках, знать силы не меряно сколько. Ох, неспроста. А ведь семья-то, кроме этих двух старших дочек, еще трех растит: меньшенькой, поскребышу, четвертый годик пошел, как немец-то понаехал.
До войны, как говорили односельчане, это были вроде люди как люди. Не здешние, правду сказать. И приехали, откуда-то из-под Дзержинска (там, по слухам, колония преступная находится, в которой отец начальствовал, – недаром вторая-то дочка при случае сыпанёт словами неприличными, да и по чем зря может двинуть – уж в этом пришлось парням то одному, то другому убедиться на собственном опыте, как кто затронуть хотел, и даже не её саму, а её старшую хорошо воспитанную сестру…)
Говорили, старый отец, который в последнее время плодопитомником в поселке заведовал, мичуринец известный в районе, до того как сюда перебраться, в колхозном движении активистом был. Сам никогда не рассказывал о себе, хоть бы и в застолье; выпьет со всеми, слушает охотно – и молчит себе, разве что усмехнется, мол, «я слушаю». Говорили, чудом выжил: сначала свой брат, крестьянин, постреливал в окошки да из-за углов – в благодарность за коллективизацию, потом уж власти за мягкотелость и правый уклон к стенке ставили. Только не судьба ему убитым быть – товарищи его, то ль Червяков, то ли другой кто, на себя все взяли, а ему с его выводком велели долго жить. И стал жить и яблоки чудесные выводить, как в сказке, дочкам аленькие цветочки высаживать. Старшую в Минск в медицинский институт отправил учиться – слыханное ли дело! Отличница была в школе – стихотворения по праздникам читала. Пьесы Островского представляла со второй сестрой вместе, что и говорить: одна лучше другой. Самые завидные парни – все их были.
Но отец им обеим напутствие дал: сначала профессию приобретите – замуж потом. Какой замуж? Два платья на двоих: одно праздничное,