Он услышал, как страшненькая девица спросила:
– К директору балета как пройти?
Борис все-таки остановился. Обернулся. Трое парней стояли, сложив руки на груди крест-накрест. В глазах злорадная тревога: о, так она собирается ябедничать директору балета?
– Я знаю, – пробормотала им девчонка. – Просто не помню.
– Дорогая, ну вспоминай! – весело поддел один.
– Карту купи, – добродушно посоветовал второй.
– Тут тебе не Питер, – ласково заключил третий. – Это Москва. Тут все большое.
Когда ему было – ну не двадцать, нет, а сколько? Десять? В десять Борис сам был едой. Как эта вот.
Но все меняется. Все. Где теперь те сильные наглые гопники, которые во дворе поднимали его, первоклашку за ноги вниз головой? Ответ знает государственная статистика: мужчины в русской провинции не живут дольше шестидесяти, умирают – от алкоголя.
А он в шестьдесят – миллионер и глава компании. И не говорите, что это ничего не меняет. Что еда – это пожизненно. Меняется все. Даже прошлое.
Борис окликнул ее с лестницы:
– Вам к директору балета?
Она обернулась.
– Да.
Тащить ее с собой не хотелось. Не стоит вмешиваться в жизнь саванны слишком сильно. Борис ограничился тем, что объяснил, как пройти.
– Спасибо.
Он посторонился. Она из вежливости обошла его на лестнице медленно – а потом припустила вверх, цепляясь мускулистой рукой за перила, перескакивая через две ступеньки длинными худыми ногами.
Аким всегда смотрел человеку в лоб, а не в глаза. Иначе с артистами никак. Особенно с артистками. Давят, пока не найдут и продавят слабину. А потом на шею сядут и ножки в рот положат.
Им все кажется, что он один из них. Зря!
Он больше не один из них. Он – босс.
Немного поганая, конечно, должность: директор балета. Вроде директор, но все же не совсем настоящий. Но для них он – босс.
На пенсию ради этого пришлось уйти раньше срока. В тридцать шесть. Но Аким не жалел. От мысли о пенсии у него сжимался желудок. «Принц на пенсии», – провожали шепотком таких: порывистых сухоньких старичков с пегими кудрями – рыщущих, заискивающих и тут же бьющих фанаберией, как копытом («я – народный артист!»), никчемных, ненужных.
И нет у него слабостей. Больше нет.
Он выучил английский, слушая диски в московских пробках. И бабы – больше никаких баб: Татьяна знает, что теперь он ей безупречно верен. Что можно солисту, то нельзя директору балета. Никаких глазок, улыбок, шуточек, цапанья за коленку, не говоря о большем – ночи в номере на гастролях, эх! Ни-ни. Коготок увяз – всей птичке пропасть. А пропадать Аким не хотел.
Даша напрасно пыталась попасть глазами ему в глаза.
С ее ростом Акиму пришлось чуть ли не задирать голову – чтобы все-таки смотреть