– Водички не вынесешь, родная? – В дальнем конце участка, за кривыми стволами облепиховых деревьев, стоял высокий мужчина в солдатской шинели нараспашку.
– У меня только чай остывший, – машинально ответила бабушка Ноя, – а вода талая, из бочки, грязь одна.
Она старалась разглядеть лицо мужчины, но закатное солнце быстро уходило к горизонту, прямо над плечом гостя; косые лучи били в глаза; все вокруг сделалось одномерным, лишенным черт.
– Можно и чаю, если сахара не пожалеешь. Я люблю послаще, ты же знаешь. – Казалось, мужчина улыбался и даже посмеивался в густые усы с проседью, хотя ни усов, ни лица бабушка Ноя не видела. – А почему одна на огороде? – спросил он все с той же игривой теплотой в голосе. – Куда своих подевала?
– Да кто ж их знает, Сергей Петрович. – Бабушка Ноя опустила голову. – Сначала мы с тобой были, ты да я, потом много нас стало, а теперь вот я здесь, сама…
– Твои живы?
– Да живы, конечно, но совсем забыли меня, старую. Хорошо хоть ты пришел.
– Ты, родная, не печалься. – Мужчина спокойно, с ленцой, повел широкими плечами. – Это все напускное, проходящее.
– Сам-то ты как, хорошо тебе там?
– Да ничего, родная, ничего. То прошло, и это пройдет. – Медный диск коснулся ворота шинели, где-то ударили в колокол – звук походил на вороний крик. – Сходи-ка ты лучше мне за чаем, – сказал мужчина мягко, – чего лясы зазря точить.
– И то верно, – спохватилась бабушка Ноя. – Заболталась я с тобой, Сергей Петрович.
Дом спокойно остывал после первого по-настоящему весеннего дня. Внутри было чисто, подметено, но как-то запущено: тусклая посуда из советских сервизов аккуратно расставлена в буфете над печкой; у топки сложена небольшая поленница дров; тут же газета «Сибирский садовод» на растопку; узкая кровать (по виду жесткая, с продавленным корытообразным матрасом) ровно застелена зеленым покрывалом в клетку, пущенная по краю облезлая бахрома почти достает до пола. По углам пыль, тазы с облупившейся эмалью, старые игрушки Алеши, бесполезное тряпье, ведра, культяпки. И все брошенное, ненужное, забытое. В дальней комнате горит свет, бабушка Ноя туда не заглядывает, она знает, что когда ее сын Павел работает над чертежами, лучше не мешать. Цыкнет на мать зло, погрозит пальцем, захлопнет дверь перед самым носом, да с таким звуком – сухим, свистящим, долгим, – как от одиночного снаряда, разрезающего ночной воздух над скованным осадной решимостью, и все же боящимся городом. Бабушка Ноя помнила, что самое жуткое в авианалете – не сам удар, а его ожидание; подтянутые к подбородку, обхваченные тонкими ручками колени; высыпающаяся известка в трещине на стене бомбоубежища, – выдержит ли, нет, еще одно прямое попадание?
Последний закатный луч ворвался в дом, пространство осветилось: стулья, стол, кружки на подоконнике обвели черным, предметы бросили