жителем,
но на руку свою —
поймите вы —
с тех пор смотрю я гордо,
уважительно.
Еще бы:
ведь она – рука Москвы!
Комиссары
В писательском Доме творчества
до самой поздней поры
с неколебимой точностью
падают в лузы шары.
Писатели Минска и Киева,
играя весьма остро,
вооруженные киями,
борются за мастерство.
Тяжкую штору отдергиваю,
лбом прижимаюсь к стеклу.
Слышу гудки у Дорохова,
вижу сырую мглу.
Как она быстро сгущается!
Хоть бы одна звезда!
Что-то со мной прощается,
видимо, навсегда…
Успокоительно, вяжуще
полная мгла настает.
Небу чего-то важного
явно недостает.
И под гудки встревоженные,
под звон апрельского льда,
мокрая и взъерошенная,
вылупилась звезда.
В этой туманной полночи
с мглою в неравной борьбе
очень ей надо помощи —
знаю сам по себе.
Чудится или кажется?
Лбом я к стеклу прирос.
Странные тени, покачиваясь,
движутся между берез.
Тени большие, тревожные
ко мне направляют шаги.
Вижу я куртки кожаные,
наганы и сапоги.
Грозные, убежденные,
в меня устремляя взгляд,
на тяжких от капель буденовках
крупные звезды горят.
Все по-мальчишески стройные,
шпорами чуть звеня,
идут комиссары строгие,
погибшие за меня.
В тугие ремни окованы,
судьями и судьбой
входят сквозь стены в комнату,
звезды внося с собой.
Наши беседы – тайные.
В комнате мы – одни.
Вскоре в туман и таянье
молча уходят они.
Березы за ними строятся,
хрустит молоденький лед.
Идут комиссары строгие,
свой продолжая обход.
Биллиардисты резвые
в шумном кругу знатоков
шары посылают резаные,
всаживают свояков.
Мне не слышны их звонкие
слоновой кости шары.
Слышно одно: за окнами
моих комиссаров шаги.
Трудною гололедью
идут они, что-то тая.
Идут они, – как трагедия
собственная и моя.
Идут они молча в потемках
среди предрассветных полян.
Звезды на мокрых буденовках
светятся сквозь туман.
Королева красоты
Ночь вся шиворот-навыворот.
Все