Ирпень
Я так много когда-то тебе обещал,
ну а дать ничего не могу —
обнищал.
Обещал тебе нас в синеве и листве,
на зеленой листве,
голова к голове,
и по вишне прохладной за каждой щекой,
и томительно пахнущий сеном покой.
Мы хотели в Ирпень,
в полудрему и лень,
где, наверное, есть тот обрыв или пень,
на котором писал под левкои и лес,
убегая сюда,
гениальный беглец…
Но сегодня нельзя убежать никуда
от стыда за историю,
как от суда.
Льют по-лютому ливни,
безжалостно льют,
размывая надежды на мир и уют
для тебя и меня,
в синеве и листве,
на зеленой траве,
голова к голове…
Лакировщики борщ поглощают,
урча.
Видный критик подходит —
он мне до плеча.
Но он все-таки треплет меня по плечу:
«Вот сейчас вы такой, как давно я хочу.
Не попались на удочку лестной молвы,
и к гражданской тематике вырвались вы…»
Я в глазах твоих вижу презренье и стыд.
Похвалою его
для тебя я убит.
Ты не верь —
я не тот,
я не тот,
я не тот!
Просто весь я раздроблен,
как в паводок плот.
Этот критик – он врет.
Ты не слушай вранья!
Мои щепки ему по душе,
а не я!
Ну а ты говоришь:
«Нет,
ты именно тот.
Ты не плот, а эпохой взлелеянный плод.
Ты – любимчик эпохи,
примерный сынок…» —
и прекрасный твой взгляд нестерпимо жесток.
Говоришь ты —
эпоха мне кровная мать.
Разве мать, она может калечить,
ломать?
Как коня, хомутали меня хомутом.
Меня били кнутом,
усмехаясь притом.
А сегодня мне пряники щедро дают.
Каждый пряник такой
для меня, словно кнут…
Что – я этой эпохи лелеемый сын?
Оцепляется проволокой Берлин,
и в ООН по пюпитру чуть-чуть под хмельком
обнаглевший хозяйственник бьет башмаком.
Погляди